German)] , но при этом та же тайна никак не нарушена. Все это потому, что речь
идет о следе, а в отношении следа высказывания, записанного или переписанного
высказывания или - если следовать условности - письма, литературного текста,
художественной литературы и вымысла повествования, исходящего из уст
рассказчика, ничто не обязывает нас оказывать ему доверие в силу совокупности
всех этих факторов. Пусть тайна будет заявлена, не будучи раскрытой, иначе
говоря, пусть тайна будет показана - вот что имеется (es gibt) и навсегда
останется как подлежащее интерпретации (переводу), именно здесь и т.д.
3 "Меня глубоко заинтересовала его непритязательная семейная история, которую он
мне рассказал в мельчайших подробностях, с тем простодушием и самозабвением, с
той бесцеремонностью (се sans-facon du moi), которые отли-
56 Ж.Деррида

чают любого француза, когда он говорит о своих личных делах", (op.cit., trad, p.
11) (" I was deeply interested in the little family history which he detailed to
me with all the candor whith a Frenchman indulges whenever mere self is tthe
theme"). Достаточно ли говорить по-французски, научиться говорить по-французски,
быть или стать французским подданным, чтобы присваивать себе то, что, согласно
специфическому бодлеровскому переводу, - переводу более присваивающему, чем
соответствующему, - является "неотъемлемым свойством любого француза"?
4 Должно не быть должным, хотя бы из экономии, экономить здесь на длительном,
опосредованном, неопределенном анализе того, что в некоторых определенных
лингвистических и литературных сферах ("некоторых", следовательно, не во всех и
не во всех в одинаковой степени) вменяет обязанность в долг. До тех пор мы не
углубимся в этот анализ, мы не сможем отделаться от ощущения, о котором трудно
сказать, обусловлено оно или нет каким-то языком или культурой. Это несомненно
нечто большее, чем просто ощущение (в самом общем смысле слова, в смысле
восприимчивости и "патологического", о котором говорит Кант), но мы ясно ощущаем
этот парадокс: поступок являлся бы аморальным (он не соответствовал бы
дарующему, бесконечному, невычисляемому или нерасчетливому утверждению, без
возможности повторного присвоения, по которому следует оценивать этичность или
нравственность этики), если бы он был совершен по обязанности в смысле
"обязательства возмещения", по обязанности, которая сводилась бы к ликвидации
долга, по обязанности в смысле обязанности отдать то, что было одолжено или
взято на время.
Нравственность в чистом виде должна быть выше всех расчетов, осознанных или
бессознательных, всех целей, всех планов относительно возмещения или нового
присвоения. Это же самое чувство подсказывает нам, вероятно ничего не навязывая,
что нужно выйти за рамки обязанности, по крайней мере, обязанности в качестве
долга: обязанность не должна ничего, она должна ничем не быть должной; во всяком
случае, она должна была бы не быть ничем должной. Но существует ли обязанность
без долга? Как понимать, как интепретировать высказывание о том, что обя-
57 страсти
занность не должна ничем быть обязанной, чтобы быть тем, чем она должна быть,
или делать то, что она должна делать, а именно выполнять обязанности, свои
обязанности? Здесь намечается незаметный и бессловестный разрыв с культурой и
речью; это и есть, в этом и состояли бы эти обязанности.
Но если долг, экономика долга, продолжает неотрывно сопутствовать всякой
обязанности, скажем ли мы в этом случае, что обязанность диктует выйти за
пределы обязанности? И что, если к этим двум обязанностям можно подойти хотя бы
с одной общей меркой, она не должна противостоять мягкому, но настойчивому
императиву первой обязанности? Ведь кто сможет доказать когда-либо, что эта
мания долга может или должна перестать будоражить чувство обязанности? Это
беспокойство, не должно ли оно постоянно настраивать нас против чистой совести?
Не навязывает ли оно нам первую или последнюю обязанность? Именно здесь
абсолютно необходимо этимологически-семантические сознание и знание, даже если
последнее слово не должно быть за ними. Здесь мы должны довольствоваться
указательными ссылками (слово "здесь" определяет правило: некое место, некоторое
ограниченное количество страниц, некоторое время, некий deadline; то есть,
установленные время и пространство таинственной церемонии). Следовало бы
скрестить между собой эти ссылки и попытаться, насколько это возможно, составить
из них сетку. Крайне неровная ломаная траектория предполагает
возвратно-поступательное движение, например, между определением обязанности в
"Критике практического разума" или "Основах метафизики нравов", определением
долга и вины в кантовской метафизике права, размышлением в "Бытии и времени" по
поводу "свидетельства" (Bezeugung), призыва (Ruf) и первоначального
"Schuldigsein", и (например) в "Рассмотрении втором" трактата "К генеалогии
морали" относительно "вины" ("Schuld"), "нечистой совести"
("Schlechtesgewisseno) и всего, что сродни им ("und Verwandtes").