Ведь это, пожалуй, единственное необычное событие в моей жизни. И при этом спокойное отстранение, хотя била дрожь – чувство убийственной обыденности. Мимо шли санитары, смеялись. Мысли как то рас траивались. Потолок был высоко высоко. Стены в зелёной краске, а потолок серый, и там горела тусклая, но аккуратная (в матовом колпаке) лампочка. Я лежал голый под саваном, было холодно, и думал. Сознание было очень ясное, и, пожалуй, в этот момент я начал выламываться из детства. Это один из первых проломов во взрослый мир. С тех пор у меня болезненное пристрастие к тусклым, «чёрным» лампочкам.


861

Примечание к №858
Мысль еврея скользит, ищет спасительной зацепки в трещинах расстрельной стены.
Еврейский аксиоматический ум не философичен. Он слишком привязан к закону, норме, обычаю. Но одновременно, из за «внутридогменного» волюнтаризма возможна парафилософия. Даже неизбежна. Еврею необходимы основания. Но не поиск оснований, а привязка к основаниям. У верение.


862

Примечание к №852
Они игрались игрались и заигрались.
Серебряный век уже насквозь персонажен. Люди занимались проживанием своей жизни. Крайне важен был образ поэта или писателя. Поэтому пьяные скандалы или альковные трагедии всячески раздувались до размеров мировых катаклизмов. В широких масштабах технология имиджа была апробирована на истории с женитьбой Блока. Здесь уже видны все составные элементы: сметающий все на своем пути девятый вал рекламы, использование кощунственно пародийной фразеологии, подробное описывание до неузнаваемости стилизованных «чуйств» и, наконец, очень сухое и деловое включение в рекламную кампанию, то есть торговля своим чувством, проституция. При этом нравственная деградация была замедлена потерей реальности, ощущением себя персонажем. (Между собственно проституткой и актрисой, играющей проститутку на сцене, всё же существует некоторая разница.)
Характерен пышный расцвет театра и театрально декоративного искусства в начале века. Балет, опера, драма, цирк, стилистика маскарада и массовой культуры – всё это свидетельствовало о заигрывании, погружении в театральное действо.
Именно в этот период впервые в русской истории (если не считать наивного начала ХIХ в.) получила широкое развитие масонская мифология. Привлекал театрально декоративный характер масонства, эстетика тайных эмблем и капюшонов. Об этом неплохо сказано в «Самопознании» Бердяева:
«В этой атмосфере было много бессознательной лживости и самообмана, мало было любви к истине. Хотели быть обманутыми и соблазнёнными. Терпеть не могли критики. Все захотели быть приобщёнными к истинному розенкрейцерству … И молодые девушки влюблялись в тех молодых людей, которые давали понять о своей причастности к оккультным обществам, как в другие годы и в другой обстановке влюблялись в тех молодых людей, которые давали понять о своей причастности к центральному революционному комитету. Эротика всегда у нас окрашивалась в идеалистический цвет. В 30 е годы она носила шеллингианский характер, в 60 е нигилистический, в 70 е народнический, в 90 е марксистский, в начале ХХ века она приобретала окраску „декадентскую“, в десятые годы ХХ в. она делалась антропософической и оккультистской. Это явление смешное, в нём обнаруживается недостаточная выраженность личности, но оно свидетельствует о русском идеализме».
Сей «идеализм» выражался в постоянной идеологической стилизации принципиально неиделогизируемых вещей. В результате идеальная жизнь общества очень грубо просачивалась в реальность. Идеи импортировались с Запада и становились модой. Став же модой, они незаметно переплетались с модной одеждой или мебелью. Томик Гегеля и портсигар становились явлениями одного порядка. При этом не только Гегель воспринимался на уровне портсигара, но и портсигар на уровне Гегеля. Чтение Гегеля самым прямым образом сказывалось на состоянии портсигароделательной промышленности, а курение сигар напрямую влияло на изучение Гегеля в университетах. Это можно назвать крайним идеализмом, крайним материализмом, крайним эклектизмом, крайним примитивизмом. По моему, точного названия этому вообще найти нельзя. Я бы так сказал: это крайнее сбывание и крайняя стилизация.
Русская литературочка начала потихохоньку сбываться (866). Перед концом чрезвычайное значение приобрела тема смерти на сцене, тема красивой смерти, сладкой смерти, порочной смерти. Некрофилии. Театрализованная, карнавализованная декадентщина с её пляшущими скелетами и покойницами. Тема тлена, эстетики умирания, мёртвых красавиц и оживших мумий. Это осуществлённый онанизм, попытка вырваться в реальность. Это осуществление «программы» Гоголя – первого русского драматурга. Не случайно, что его стали более менее адекватно понимать именно в эту эпоху.
Дело, конечно, не в импортированности нашей литературы. Это лишь частность. Суть в том, что русские религию заменили литературой. То есть неким мифом. Мифом принципиально антимифологическим: «натурализмом», «реа лизмом». Реальность стала Богом. (884) Причём не собственно реальность, а то, что подразумевалось под реальностью.