И вот
«дверь бесшумно, но со страшной силой, открылась, и на пороге остановился отец … (отец) заговорил, – и это опять значило, что всё хорошо и просто, что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и ещё: что он доволен, доволен, – охотой, возвращением, книгой сына о нём, – и тогда, наконец, всё полегчало, прорвался свет, и отец уверенно радостно раскрыл объятия. Застонав, всхлипнув, Фёдор шагнул к нему, и в сборном ощущении шерстяной куртки, больших ладоней, нежных уколов подстриженных усов, наросло блаженно счастливое, живое, не перестающее расти, огромное как рай, тепло, в котором его ледяное сердце растаяло и растворилось».


392

Примечание к №382
окончательно погрузиться в мир разума, в мир уроков
В стиле Маяковского какое то чудовищное, азиатское нарушение меры. Его творчество это продукт гниения языка, гниения, в отличие от обериутов, самодовольного. Эффект достигается за счёт ломания игрушки – самая короткая и разочаровывающая игра. «Давайте я язык сломаю – что получится?» Получилось (точнее, получалось) интересно. Возьмёт тему бубнения и доведёт её до конца. Или тему шипящих. Или чекистски щёлкающих суффиксов:
Но
жи
чком
на месте чик
лю
то
го
по
мещика.
Гос
по
дин
по
мещичек,
со
би
райте
вещи ка!
И тут же тема лязганья «на мес сте». Её хорошо с тупыми согласными и шипящими:
До
шло
до поры,
вы
хо
ди,
босы,
вос
три
топоры,
подымай косы.
С ломкой языка шло и разламывание тем. Тысячу лет кружился русский язык вокруг запретного умолчания о Боге. На этом во многом очарование языка построено. А в руках Маяковского икона затрещала под топором кощунства. С чего начал:
– Послушайте, господин Бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать
раздобревшие глаза?
Давайте – знаете –
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
И устроили. Всей России устроили. Маяковский сам помогал (в меру своих силёнок, конечно) карусель раскручивать. Поэтому его не просто вышвырнуло и расплющило о стену, а он сам себе могилу вырыл, сам себя в неё закопал. С русским языком шутки плохи. И как он уже к середине 20 х вытянулся, как «вырос» и «воспитался»:
Если ты порвал подряд
книжицу и мячик,
Октябрята говорят:
плоховатый мальчик.
…
Этот чистит валенки,
моет сам галоши.
Он хотя и маленький,
но вполне хороший.
Это уже человека два часа дубьём «учили» и он урок наизусть рассказывает. С дрожью в голосе от обиды, с напряжением, внутренне плача. С юродством педалируя на недавно ещё оспариваемые постулаты, проворачивая их с подчёркнутой примитивизацией: «Да, нехорошо бить стёкла, я больше не буду, простите меня, пожалуйста». А ведь только что вроде какой замах то был:
Шар земной порву как мяч,
Валенки надену
И галошей лоскутки
Разотру об стену.
Или уже не пародия, а сами стихи Маяковского:
Я думал – ты всесильный Божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте пёрышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
И вдруг «Что такое хорошо и что такое плохо». (414). Это ведь юродство, а вовсе не детский стишок. То же – предсмертная поэма «Хорошо»:
Розовые лица.
Револьвер жёлт.
Моя милиция
Меня бережёт.
Жезлом правит,
чтоб вправо шёл.
Пойду направо.
Очень хорошо.
Ему сказали в 1930: «Чтоб ты сдох!» Маяковский: «Очень хорошо». И застрелился. Хотел, как известно, написать и поэму «Плохо». Не успел. То есть, в общем, и написал. Очень коротко и ясно.
Биография Маяковского настолько позорно элементарна, настолько вульгарно нравоучительна, что это в конце концов убийственно смешно. Как будто этот человек и был задуман как ходячая сентенция, как персонаж дешёвой нравоучительной брошюрки, печатаемой «для народа» синодальной типографией. Жизнь его это какое то религиозное «окно РОСТА». Если хотите, он даже трогателен: эх ты, замахнулся то не на «крохотного божика», а на великий архетип, на свои русские сны.
Все темы Маяковского – физиологический эротизм, кощунство, гимн кулаку, эпатаж – темы эти не русские (не литературные). Даже можно точнее сказать – еврейские. Маяковский очень поверхностно и нелепо стал притворяться евреем. Это такой поэтический Розанов (кстати, их друг от друга била дрожь), к сожалению, очень вульгарный. Что естественно, так как в поэзии форма является содержанием (а содержание – формой, «темой»). Поэт беззащитен, и у него нет панциря, нет раковины.