629

Примечание к №612
Где хоть один русский разведчик XIX начала XX вв.? … Нет и ни одного соответствующего литературного персонажа.
Впрочем, один, кажется, есть. Штабс капитан Рыбников у Куприна. Благородный разведчик. Японский. А вокруг него рассыпаются густопсовой сволочью русские ничтожества: проститутки, гнусные хари русских офицеров и сыщиков.
Почему японцы так не любят русских, презирают их (факт общеизвестный)? Да что же еще мог думать самурай, у себя в русском отделе читая папку с делом Куприна? Щурил глаза брезгливо: я видел много народов никудышных, но такого… это какой то народ ничтожество, у которого ни чести ни совести.
Впрочем, в «Штабс капитане Рыбникове» есть и отечественная альтернатива заморскому рыцарю: бла– ародный, психологически утончённый образ знатока человеческих душ – русского писателя: всепонимающего и всепрощающего аналитика… помогающего японцу. В самом деле, как еще может поступить русский интеллигент? Обнаружил вражеского шпиона, нет, точнее иностранного разведчика, посланного страной, с которой Россия, или, точнее, царское правительство, ведет войну. Что же, доносить охранке? Шпионам царским?.. И всё таки, конечно, писатель в рассказе слабоват. Явно проигрывает (вполне по авторскому замыслу) японцу. Ещё бы! Японец пакостит сознательно и по крупному, а писатель лишь походя вредит, да и так, по мелочёвке. «Недонесение». А почему «не»? Надо отчётливей. Помочь взрывчатку донести и т.д. Хотя Куприн то и так много сделал.
Ведь если учесть русскую (в данном случае даже русско татарскую) психологию, то «Штабс капитан» является характерной заглушкой (то есть самодоносом). Это в очень очищенном и облагороженном виде показаны реальные взаимоотношения Куприна с японской разведкой.
Набоков писал о Чернышевском:
«В „Прологе“ (и отчасти в „Что делать?“) нас умиляет попытка автора реабилитировать жену. Любовников нет, есть только благоговейные поклонники; нет и той дешёвой игривости, которая заставляла „мущинок“ (как она, увы, выражалась) принимать ее за женщину ещё более доступную, чем была она в действительности, а есть только жизнерадостность остроумной красавицы. Легкомыслие превращено в свободомыслие…»
И т.д. Так что штабс капитан Куприн тут понятен. Рассказ этот – своеобразный итог его «литературной деятельности».
И ведь Куприн не богатый (всё пропивал и на девочек, а в эмиграции – почти нищ). То есть не то что продавался евреям и японцам, вообще кому угодно, а продавался за грош ломаный. И держали сих «писателей» на короткой сворке. По русскому же способу купцов: «Ешь пей сколько душе угодно, а денег не дам – обманешь». Реклама еврейской печати лепила из куприных рок звёзд, торговала их открытками, создавала бешеный ажиотаж фанатизированных подростков и истеричек: «Ку прин! Ку прин! Ку прин! Горь кий! Горь кий! А а!!! А а а!!! Ку прин! Ку ку прин!!!» Футбола ещё не было. Но ведь в общем то бедные. Горький впрямую политикой занимался (финансировал съезды РСДРП и т.д.), и ему ещё подбрасывали. А так, в общем, мало, мало получали. За такие то дела. Тут просто склонность к такого рода вещам.
И самурай думал: «Что ж ты, негодяй, Родиной, да еще за пятак, торгуешь!» (727)
Розанов в 1912 году писал:
«Прочёл в „Русских ведомостях“ просто захлебывающуюся от радости статью по поводу натолкнувшейся на камни возле Гельсингфорса миноноски… Да что там миноноски: разве не ликовало всё общество и печать, когда нас били при Цусиме, Шахэ, Мукдене?»
И далее Розанов говорит о словах японского посла, который в 1909 году выражал в частной беседе удивление по поводу прохладного тона в русской прессе. Знакомый Розанова, передавая эти слова, прибавил:
«ПОНИМАЕТЕ? Радикалы говорили об Японии хорошо, когда Япония, нуждающаяся в них (т.е. в разодрании ЕДИНСТВА ДУХА в воюющей с нею стране), платила им деньги».
И Розанов добавляет:
«В словах посла японского был тон хозяина этого дела. Да, русская печать и общество, не стой у них поперёк горла „правительство“, разорвали бы на клоки Россию и раздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за „рюмочку“ похвалы».
Для простого, упорного ума японца русские просто народ без чести. А честь, долг, клятва, зарок – это для японца всё – стержень жизни.
Для русского стержень жизни это, может, просто желание быть хорошим, желание нравиться. Качество само по себе не такое уж и плохое. Понятие чести тоже можно довести до абсурда, например, до жестокости и садизма. Хотя в чести есть предохранитель – это понятие меры. А какая мера может быть в желании нравиться?
Это даже трогательно: продать родину за «рюмочку». «Ну, молодец, хороший парень». «Молодца, Максимка». Просто во избежание более чем нежелательных последствий рюмочку должно было ставить само государство, «свои».
Розанов писал:
«Бедные писатели. Я боюсь, правительство когда нибудь догадается вместо „всех свобод“ поставить густые ряды столов с беломорскою сёмгою. „Большинство голосов“ придёт, придёт „равное, тайное, всеобщее голосование“.