Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Да, несомненно. Но я уже привык довольствоваться
сочувствием. Его найти легче, и оно ни к чему не обязывает.
"Поверьте, я очень сочувствую вам", - говорит собеседник, а сам
думает про себя: "Ну вот, теперь займемся другими делами".
"Глубокое сочувствие" выражает и премьер-министр - его очень
kecjn выразить пострадавшим от какой-нибудь катастрофы. Дружба -
чувство не такое простое. Она иногда бывает долгой, добиться ее
трудно, но, уж если ты связал себя узами дружбы, попробуй-ка
освободиться от них - не удастся, надо терпеть. И главное, не
воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону
каждый вечер (как бы это им следовало делать), чтобы узнать, не
собираетесь ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли
вы в компании, не хочется ли вам пойти куда-нибудь. Нет,
успокойтесь, если они позвонят, то именно в тот вечер, когда вы
не одни и когда жизнь улыбается вам. А на самоубийство они
скорее уж сами толкнут вас, полагая, что это ваш долг перед
собою. Да хранит вас небо от слишком высокого мнения друзей о
вашей особе! Что касается тех, кто обязан нас любить - я имею в
виду родных и соратников (каково выражение!), - тут совсем
другая песня. Они-то знают, что вам сказать: именно те слова,
которые убивают; они с таким видом набирают номер телефона, как
будто целятся в вас из ружья. И стреляют они метко. Ах, эти
снайперы!
Что? Рассказать про тот вечер! Я дойду до него, потерпите
немножко. Да, впрочем, я уже и подошел к этой теме, упомянув о
друзьях и соратниках. Представьте, мне говорили, что один
человек, сострадая своему другу, брошенному в тюрьму, каждую
ночь спал не на постели, а на голом полу - он не желал
пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. А
кто, дорогой мой, будет ради нас спать на полу? Да разве я сам
стал бы так спать? Право, я хотел бы и мог бы пойти на это.
Когда-нибудь мы все сможем, и в этом будет наше спасение. Но
[289]
достигнуть его нелегко, ведь дружба страдает рассеянностью или
по крайней мере она немощна. Она хочет, но не может. Вероятно,
она недостаточно сильно хочет? Или мы недостаточно любим жизнь.
Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? Как
горячо мы любим друзей, которых отняла у нас смерть. Верно? Как
мы восхищаемся нашими учителями, которые уже не могут говорить,
ибо у них в рот набилась земля. Без тени принуждения мы их
восхваляем, а может быть, они всю жизнь ждали от нас хвалебного
слова. И знаете, почему мы всегда более справедливы и более
великодушны к умершим? Причина очень проста. Мы не связаны
обязательствами по отношению к ним. Они не стесняют нашей
свободы, мы можем не спешить восторгаться ими и воздавать им
хвалу между коктейлем и свиданием с хорошенькой любовницей -
словом, в свободное время. Если бы они и обязывали нас к чему-
нибудь, то лишь к памяти о них, а память-то у нас короткая. Нет,
мы любим только свежие воспоминания о смерти наших друзей,
свежее горе, свою скорбь - словом, самих себя!
Был у меня друг, от которого я чаще всего убегал. Скучный
был человек и все читал мне мораль. Но когда он заболел и был
уже при смерти, будьте покойны, я, конечно, явился. Ни одного
дня не пропустил. Он умер, очень довольный мною, пожимал мне
руки. У назойливой моей любовницы, которая слишком часто и
тщетно зазывала меня к себе, хватило такта умереть молодой.
Какое место она сразу заняла в моем сердце! А представьте себе
не просто смерть, а самоубийство. Боже мой! Какая поднимается
волнующая суматоха! Звонки по телефону, излияния сердца,
нарочито короткие фразы, полные намеков и сдержанного горя, и
даже, да-да, даже обвинения в свой адрес.
Так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо:
он не может любить, не любя при этом самого себя. Понаблюдайте
за соседями, когда в вашем доме кто-нибудь вдруг умрет. Все шло
тихо, мирно, и вот, скажем, умирает швейцар. Тотчас все
bqonknx`rq, засуетятся, станут расспрашивать, сокрушаться.
Покойник готов к показу, начинается представление. Людям
требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение,
это их аперитив. А кстати, я не случайно упомянул о швейцаре. У
нас был в доме швейцар, настоящий урод, и к тому же злой как
дьявол, ничтожество и злопыхатель, он привел бы в отчаяние
самого кроткого монаха-францисканца. При его жизни я даже
разговаривать с ним перестал. Одним уж своим существованием он
портил мне жизнь. Но вот он умер, и я пошел на его похороны.
Скажите мне, пожалуйста, почему?
За два дня, предшествующих погребению, произошло, впрочем,
много интересного. Жена покойного была больна и лежала в
постели, комната в швейцарской только одна, и рядом с кроватью
поставили на козлы гроб. Жильцам приходилось самим брать в
швейцарской почту. Они отворяли дверь, говорили: "Здравствуйте,
мадам", выслушивали хвалу усопшему, на которого жена указывала
рукой, и уходили, захватив письма и газеты.
сочувствием. Его найти легче, и оно ни к чему не обязывает.
"Поверьте, я очень сочувствую вам", - говорит собеседник, а сам
думает про себя: "Ну вот, теперь займемся другими делами".
"Глубокое сочувствие" выражает и премьер-министр - его очень
kecjn выразить пострадавшим от какой-нибудь катастрофы. Дружба -
чувство не такое простое. Она иногда бывает долгой, добиться ее
трудно, но, уж если ты связал себя узами дружбы, попробуй-ка
освободиться от них - не удастся, надо терпеть. И главное, не
воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону
каждый вечер (как бы это им следовало делать), чтобы узнать, не
собираетесь ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли
вы в компании, не хочется ли вам пойти куда-нибудь. Нет,
успокойтесь, если они позвонят, то именно в тот вечер, когда вы
не одни и когда жизнь улыбается вам. А на самоубийство они
скорее уж сами толкнут вас, полагая, что это ваш долг перед
собою. Да хранит вас небо от слишком высокого мнения друзей о
вашей особе! Что касается тех, кто обязан нас любить - я имею в
виду родных и соратников (каково выражение!), - тут совсем
другая песня. Они-то знают, что вам сказать: именно те слова,
которые убивают; они с таким видом набирают номер телефона, как
будто целятся в вас из ружья. И стреляют они метко. Ах, эти
снайперы!
Что? Рассказать про тот вечер! Я дойду до него, потерпите
немножко. Да, впрочем, я уже и подошел к этой теме, упомянув о
друзьях и соратниках. Представьте, мне говорили, что один
человек, сострадая своему другу, брошенному в тюрьму, каждую
ночь спал не на постели, а на голом полу - он не желал
пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. А
кто, дорогой мой, будет ради нас спать на полу? Да разве я сам
стал бы так спать? Право, я хотел бы и мог бы пойти на это.
Когда-нибудь мы все сможем, и в этом будет наше спасение. Но
[289]
достигнуть его нелегко, ведь дружба страдает рассеянностью или
по крайней мере она немощна. Она хочет, но не может. Вероятно,
она недостаточно сильно хочет? Или мы недостаточно любим жизнь.
Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? Как
горячо мы любим друзей, которых отняла у нас смерть. Верно? Как
мы восхищаемся нашими учителями, которые уже не могут говорить,
ибо у них в рот набилась земля. Без тени принуждения мы их
восхваляем, а может быть, они всю жизнь ждали от нас хвалебного
слова. И знаете, почему мы всегда более справедливы и более
великодушны к умершим? Причина очень проста. Мы не связаны
обязательствами по отношению к ним. Они не стесняют нашей
свободы, мы можем не спешить восторгаться ими и воздавать им
хвалу между коктейлем и свиданием с хорошенькой любовницей -
словом, в свободное время. Если бы они и обязывали нас к чему-
нибудь, то лишь к памяти о них, а память-то у нас короткая. Нет,
мы любим только свежие воспоминания о смерти наших друзей,
свежее горе, свою скорбь - словом, самих себя!
Был у меня друг, от которого я чаще всего убегал. Скучный
был человек и все читал мне мораль. Но когда он заболел и был
уже при смерти, будьте покойны, я, конечно, явился. Ни одного
дня не пропустил. Он умер, очень довольный мною, пожимал мне
руки. У назойливой моей любовницы, которая слишком часто и
тщетно зазывала меня к себе, хватило такта умереть молодой.
Какое место она сразу заняла в моем сердце! А представьте себе
не просто смерть, а самоубийство. Боже мой! Какая поднимается
волнующая суматоха! Звонки по телефону, излияния сердца,
нарочито короткие фразы, полные намеков и сдержанного горя, и
даже, да-да, даже обвинения в свой адрес.
Так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо:
он не может любить, не любя при этом самого себя. Понаблюдайте
за соседями, когда в вашем доме кто-нибудь вдруг умрет. Все шло
тихо, мирно, и вот, скажем, умирает швейцар. Тотчас все
bqonknx`rq, засуетятся, станут расспрашивать, сокрушаться.
Покойник готов к показу, начинается представление. Людям
требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение,
это их аперитив. А кстати, я не случайно упомянул о швейцаре. У
нас был в доме швейцар, настоящий урод, и к тому же злой как
дьявол, ничтожество и злопыхатель, он привел бы в отчаяние
самого кроткого монаха-францисканца. При его жизни я даже
разговаривать с ним перестал. Одним уж своим существованием он
портил мне жизнь. Но вот он умер, и я пошел на его похороны.
Скажите мне, пожалуйста, почему?
За два дня, предшествующих погребению, произошло, впрочем,
много интересного. Жена покойного была больна и лежала в
постели, комната в швейцарской только одна, и рядом с кроватью
поставили на козлы гроб. Жильцам приходилось самим брать в
швейцарской почту. Они отворяли дверь, говорили: "Здравствуйте,
мадам", выслушивали хвалу усопшему, на которого жена указывала
рукой, и уходили, захватив письма и газеты.
|
|