Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Больше всего
нам мешает ускользнуть от судилища то, что мы первые выносим
себе приговор. Стало быть, надо начать с того, чтобы
распространить суд на всех, без всяких различий и тем самым уже
несколько ослабить его.
Исхожу я при этом из следующего принципа: никаких извинений
- никогда и никому. Я отметаю благие намерения, уважитель-
[328]
ные заблуждения, ложные шаги, смягчающие обстоятельства. У меня
не дают поблажки, не дают отпущения грехов. Просто-напросто
производят арифметическое действие - сложение - и устанавливают:
"Всего столько-то. Вы развратник, сатир, мифоман, педераст,
мошенник... и так далее". Вот так-то. Довольно сухо. В
философии, как и в политике, я сторонник любой теории,
отказывающей человеку в невиновности, и за то, чтобы с ним на
практике обращались как с преступником. Я, дорогой мой,
убежденный сторонник рабства.
Без рабства, по правде сказать, и не может быть
окончательного выхода. Я очень быстро это понял. Прежде я все
твердил: "Свобода, свобода!" Я ее намазывал на тартинки за
завтраком, жевал целый день, и дыхание мое было пропитано
чудесным ароматом свободы. Этим великолепным словом я мог
сразить любого, кто мне противоречил, я поставил это слово на
службу своих желаний и своей силы. Я лепетал его на ухо своим
засыпавшим возлюбленным, и оно же помогало мне бросать их. Я
шептал его... Впрочем, довольно, я прихожу в возбуждение и теряю
меру. Однако мне случалось пользоваться свободой бескорыстно, и
даже, представьте себе мою наивность, два-три раза я по-
настоящему выступал на защиту ее; конечно, я не шел на смерть
ради свободы, но все же подвергался некоторым опасностям. Надо
простить мне эту неосторожность, я не ведал, что творил. Я не
знал, что свободу не уподобишь награде или знаку отличия, в
честь которых пьют шампанское. Это и не лакомый подарок, вроде
коробки дорогих конфет. О нет! Совсем наоборот - это повинность,
изнурительный бег сколько хватит сил, и притом в одиночку. Ни
шампанского, ни друзей, которые поднимают бокал, с нежностью
глядя на тебя. Ты один в мрачном зале, один на скамье подсудимых
перед судьями, и один должен отвечать перед самим собой или
перед судом людским. В конце всякой свободы нас ждет кара; вот
почему свобода - тяжелая ноша, особенно когда у человека
лихорадка, или когда у него тяжело на душе, или когда он никого
не любит.
Ах, дорогой мой, тому, кто одинок, у кого нет ни бога, ни
господина, бремя дней ужасно. Значит, надо избрать себе
господина, так как бог теперь не в моде. К тому же слово это
потеряло смысл, и не стоит употреблять его, чтобы никого не
шокировать. Но посмотрите на наших моралистов - это такие
серьезные люди, они так любят своих ближних! А скажите, чем они
отличаются от христиан? Только тем, что не читают проповедей в
церквах. Как по-вашему, что им мешает обратиться к богу?
Пожалуй, стыд, да, именно ложный стыд, боязнь суда людского. Они
не хотят устраивать скандал и хранят свои чувства про себя. Я
вот знал одного писателя-атеиста, который каждый вечер молился
богу. Это не мешало ему расправляться с богом в своих книгах!
Задавал он ему трепку, как сказал кто-то, не помню уж кто. Некий
общественный деятель, человек свободомыслящий, которому я
рассказал про этого писателя, всплеснул руками (впрочем,
беззлобно). "Да для меня это не новость, - воскликнул со вздохом
сей апостол, - они все такие!" По его словам, восемьдесят
процентов наших писателей охотней прославляли бы
[329]
имя божие в своих произведениях, если бы могли не подписывать
их. Но они подписываются, по мнению моего знакомого, из-за того,
что любят себя и ничего не прославляют, из-за того, что
ненавидят людей. Но так как они все же не могут отказаться от
суждения о ближних, они наверстывают на вопросах морали. В
общем, они дьявольски почитают добродетель. Странное, право,
bpel! Неудивительно, что происходит смятение умов и что один из
моих приятелей, который был атеистом, пока хранил безупречную
верность супруге, вдруг обратился в христианство, когда совершил
прелюбодеяние.
Ах, эти мелкие скрытники, комедианты, лицемеры - они,
однако, очень трогательны! Поверьте, все трогательны, даже когда
они разжигают в небесах пожар. Атеисты они или богомольцы, чтят
ли они Москву или Бостон - все они христиане, так уж у них от
отца к сыну идет. Но если нет больше отцовской власти, кто же
будет хлопать по пальцам указкой? Люди свободны, пусть уж как-
нибудь сами выворачиваются, но, так как они больше всего боятся
свободы и кары, ожидающей их за эту свободу, они просят, чтоб их
хлопали по пальцам, изобретают страшные указки, спешно
воздвигают костры, чтобы заменить ими церковь. Сущие Савонаролы,
право! Но они верят только в смертный грех и никогда не поверят
в благодать. О благодати они, конечно, думают. Они мечтают о
благодати, о всеобщем "да", о непосредственности, благоденствии
и, как знать (ведь они сентиментальные), грезят о помолвках:
невеста - молоденькая, свеженькая девушка, жених - статный
мужчина, в честь обручения гремит музыка.
нам мешает ускользнуть от судилища то, что мы первые выносим
себе приговор. Стало быть, надо начать с того, чтобы
распространить суд на всех, без всяких различий и тем самым уже
несколько ослабить его.
Исхожу я при этом из следующего принципа: никаких извинений
- никогда и никому. Я отметаю благие намерения, уважитель-
[328]
ные заблуждения, ложные шаги, смягчающие обстоятельства. У меня
не дают поблажки, не дают отпущения грехов. Просто-напросто
производят арифметическое действие - сложение - и устанавливают:
"Всего столько-то. Вы развратник, сатир, мифоман, педераст,
мошенник... и так далее". Вот так-то. Довольно сухо. В
философии, как и в политике, я сторонник любой теории,
отказывающей человеку в невиновности, и за то, чтобы с ним на
практике обращались как с преступником. Я, дорогой мой,
убежденный сторонник рабства.
Без рабства, по правде сказать, и не может быть
окончательного выхода. Я очень быстро это понял. Прежде я все
твердил: "Свобода, свобода!" Я ее намазывал на тартинки за
завтраком, жевал целый день, и дыхание мое было пропитано
чудесным ароматом свободы. Этим великолепным словом я мог
сразить любого, кто мне противоречил, я поставил это слово на
службу своих желаний и своей силы. Я лепетал его на ухо своим
засыпавшим возлюбленным, и оно же помогало мне бросать их. Я
шептал его... Впрочем, довольно, я прихожу в возбуждение и теряю
меру. Однако мне случалось пользоваться свободой бескорыстно, и
даже, представьте себе мою наивность, два-три раза я по-
настоящему выступал на защиту ее; конечно, я не шел на смерть
ради свободы, но все же подвергался некоторым опасностям. Надо
простить мне эту неосторожность, я не ведал, что творил. Я не
знал, что свободу не уподобишь награде или знаку отличия, в
честь которых пьют шампанское. Это и не лакомый подарок, вроде
коробки дорогих конфет. О нет! Совсем наоборот - это повинность,
изнурительный бег сколько хватит сил, и притом в одиночку. Ни
шампанского, ни друзей, которые поднимают бокал, с нежностью
глядя на тебя. Ты один в мрачном зале, один на скамье подсудимых
перед судьями, и один должен отвечать перед самим собой или
перед судом людским. В конце всякой свободы нас ждет кара; вот
почему свобода - тяжелая ноша, особенно когда у человека
лихорадка, или когда у него тяжело на душе, или когда он никого
не любит.
Ах, дорогой мой, тому, кто одинок, у кого нет ни бога, ни
господина, бремя дней ужасно. Значит, надо избрать себе
господина, так как бог теперь не в моде. К тому же слово это
потеряло смысл, и не стоит употреблять его, чтобы никого не
шокировать. Но посмотрите на наших моралистов - это такие
серьезные люди, они так любят своих ближних! А скажите, чем они
отличаются от христиан? Только тем, что не читают проповедей в
церквах. Как по-вашему, что им мешает обратиться к богу?
Пожалуй, стыд, да, именно ложный стыд, боязнь суда людского. Они
не хотят устраивать скандал и хранят свои чувства про себя. Я
вот знал одного писателя-атеиста, который каждый вечер молился
богу. Это не мешало ему расправляться с богом в своих книгах!
Задавал он ему трепку, как сказал кто-то, не помню уж кто. Некий
общественный деятель, человек свободомыслящий, которому я
рассказал про этого писателя, всплеснул руками (впрочем,
беззлобно). "Да для меня это не новость, - воскликнул со вздохом
сей апостол, - они все такие!" По его словам, восемьдесят
процентов наших писателей охотней прославляли бы
[329]
имя божие в своих произведениях, если бы могли не подписывать
их. Но они подписываются, по мнению моего знакомого, из-за того,
что любят себя и ничего не прославляют, из-за того, что
ненавидят людей. Но так как они все же не могут отказаться от
суждения о ближних, они наверстывают на вопросах морали. В
общем, они дьявольски почитают добродетель. Странное, право,
bpel! Неудивительно, что происходит смятение умов и что один из
моих приятелей, который был атеистом, пока хранил безупречную
верность супруге, вдруг обратился в христианство, когда совершил
прелюбодеяние.
Ах, эти мелкие скрытники, комедианты, лицемеры - они,
однако, очень трогательны! Поверьте, все трогательны, даже когда
они разжигают в небесах пожар. Атеисты они или богомольцы, чтят
ли они Москву или Бостон - все они христиане, так уж у них от
отца к сыну идет. Но если нет больше отцовской власти, кто же
будет хлопать по пальцам указкой? Люди свободны, пусть уж как-
нибудь сами выворачиваются, но, так как они больше всего боятся
свободы и кары, ожидающей их за эту свободу, они просят, чтоб их
хлопали по пальцам, изобретают страшные указки, спешно
воздвигают костры, чтобы заменить ими церковь. Сущие Савонаролы,
право! Но они верят только в смертный грех и никогда не поверят
в благодать. О благодати они, конечно, думают. Они мечтают о
благодати, о всеобщем "да", о непосредственности, благоденствии
и, как знать (ведь они сентиментальные), грезят о помолвках:
невеста - молоденькая, свеженькая девушка, жених - статный
мужчина, в честь обручения гремит музыка.
|
|