Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Я не только не
рисковал попасть в лагерь преступников (в частности, никак уж не
мог убить свою жену, так как был холостяком), но я еще выступал
в их защиту при том единственном условии, чтобы они были
настоящими убийцами, как дикари бывают настоящими дикарями.
Самая моя манера вести защиту приносила мне глубокое
удовлетворение. Я был поистине безупречен в своей
профессиональной деятельности. Я никогда не принимал взяток, это
уж само собой разумеется, да никогда и не унижался до каких-
нибудь махинаций. И что еще реже бывает, я никогда не соглашался
льстить какому-нибудь журналисту, чтобы он благосклонно
отзывался обо мне, или какому-нибудь чиновнику, чье расположение
было бы мне полезно. Два-три раза мне представлялся случай
получить орден Почетного легиона, и я отказывался со скромным
dnqrnhmqrbnl, находя в этом истинную себе награду. Наконец, я
никогда не брал платы с бедняков и никогда не кричал об этом на
[284]
всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой, что я говорю
все это из хвастовства. Тут не было никакой моей заслуги:
алчность, которая в нашем обществе заняла место честолюбия,
всегда была мне смешна. Я метил выше. Вы увидите, что в
отношении меня это правильное выражение.
Да сами посудите, чего еще мне было надо? Я восхищался
собственной натурой, а ведь всем известно, что это большое
счастье, хотя для взаимного успокоения мы иногда делаем вид,
будто осуждаем такого рода чувство, называя его
самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа
наделила меня свойством так остро реагировать на горе вдов и
сирот, что в конце концов оно разрослось, развилось и постоянно
проявлялось в моей жизни. Я, например, обожал помогать слепым
переходить через улицу. Лишь только я замечал палку,
нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда, иной
раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал
слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но
решительно вел его по переходу через улицу, лавируя среди
всяческих препятствий, и доставлял в спокойную гавань - на
противоположный тротуар, где мы с ним и расставались, оба
приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить нужной
справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить
тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой
автомобиль, охотно покупал газету у члена Армии спасения или
букетик у старушки цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы
на кладбище Монпарнас. И я любил также (рассказывать об этом
труднее всего) подавать милостыню. Один мой приятель,
добродетельный христианин, признавался, что первое чувство,
которое он испытывает при виде нищего, приближающегося к его
дому, неудовольствие. Со мной дело обстояло хуже: я ликовал! Но
не будем на этом останавливаться.
Поговорим лучше о моей вежливости. Она была знаменита и
притом бесспорна. Она доставляла мне великие радости. Если мне
иной раз так везло по утрам, что я мог уступить место в автобусе
или в метро (разумеется, тому, кто этого заслуживал), подобрать
вещь, выпавшую из рук почтенной дамы, подать ей потерю с обычной
своей милой улыбкой или попросту уступить такси торопящемуся
куда-то человеку, то весь день был для меня озарен этой удачей.
Надо признаться, я даже радовался забастовкам на общественном
транспорте, так как в эти дни мог на остановках автобусов
посадить в свой автомобиль кого-нибудь из злосчастных моих
сограждан, не знавших, как им добраться до дому. Поменять свое
место в театре для того, чтобы влюбленные могли сидеть рядышком,
услужить в вагоне железной дороги молодой девушке, любезно
водрузив ее чемодан на багажную полку, слишком высокую для нее,
- все эти подвиги я совершал чаще, чем другие люди, потому что
ловил к этому случай и потому что они доставляли мне
наслаждение.
Я слыл человеком щедрым и действительно был таковым. Я
проявлял эту черту и в общественной и в личной
благотворительности. Мне нисколько не было жаль расставаться с
отдаваемой вещью или с определенной суммой денег; наоборот, я
всегда
[285]
извлекал из этой филантропии некоторые радости, и далеко не
самой маленькой из них была меланхолическая мысль о бесплодности
моих даров и весьма вероятной неблагодарности, которая за ними
bnqonqkedser. Мне было очень приятно дарить, но я терпеть не
мог, когда меня принуждали к этому. Подписные листы с их точными
цифрами меня раздражали, и я давал по ним скрепя сердце. Мне
хотелось самому распоряжаться своими щедротами.
Всё это мелочи, но они помогут вам понять, сколько радостей
я постоянно находил в жизни, и особенно в своей профессии. Вот,
например, остановит тебя в коридорах Судебной палаты жена
обвиняемого, которого ты защищал только во имя справедливости
или из сострадания, то есть бесплатно, услышишь, как эта женщина
лепечет, что отныне вся их семья в неопла
рисковал попасть в лагерь преступников (в частности, никак уж не
мог убить свою жену, так как был холостяком), но я еще выступал
в их защиту при том единственном условии, чтобы они были
настоящими убийцами, как дикари бывают настоящими дикарями.
Самая моя манера вести защиту приносила мне глубокое
удовлетворение. Я был поистине безупречен в своей
профессиональной деятельности. Я никогда не принимал взяток, это
уж само собой разумеется, да никогда и не унижался до каких-
нибудь махинаций. И что еще реже бывает, я никогда не соглашался
льстить какому-нибудь журналисту, чтобы он благосклонно
отзывался обо мне, или какому-нибудь чиновнику, чье расположение
было бы мне полезно. Два-три раза мне представлялся случай
получить орден Почетного легиона, и я отказывался со скромным
dnqrnhmqrbnl, находя в этом истинную себе награду. Наконец, я
никогда не брал платы с бедняков и никогда не кричал об этом на
[284]
всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой, что я говорю
все это из хвастовства. Тут не было никакой моей заслуги:
алчность, которая в нашем обществе заняла место честолюбия,
всегда была мне смешна. Я метил выше. Вы увидите, что в
отношении меня это правильное выражение.
Да сами посудите, чего еще мне было надо? Я восхищался
собственной натурой, а ведь всем известно, что это большое
счастье, хотя для взаимного успокоения мы иногда делаем вид,
будто осуждаем такого рода чувство, называя его
самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа
наделила меня свойством так остро реагировать на горе вдов и
сирот, что в конце концов оно разрослось, развилось и постоянно
проявлялось в моей жизни. Я, например, обожал помогать слепым
переходить через улицу. Лишь только я замечал палку,
нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда, иной
раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал
слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но
решительно вел его по переходу через улицу, лавируя среди
всяческих препятствий, и доставлял в спокойную гавань - на
противоположный тротуар, где мы с ним и расставались, оба
приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить нужной
справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить
тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой
автомобиль, охотно покупал газету у члена Армии спасения или
букетик у старушки цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы
на кладбище Монпарнас. И я любил также (рассказывать об этом
труднее всего) подавать милостыню. Один мой приятель,
добродетельный христианин, признавался, что первое чувство,
которое он испытывает при виде нищего, приближающегося к его
дому, неудовольствие. Со мной дело обстояло хуже: я ликовал! Но
не будем на этом останавливаться.
Поговорим лучше о моей вежливости. Она была знаменита и
притом бесспорна. Она доставляла мне великие радости. Если мне
иной раз так везло по утрам, что я мог уступить место в автобусе
или в метро (разумеется, тому, кто этого заслуживал), подобрать
вещь, выпавшую из рук почтенной дамы, подать ей потерю с обычной
своей милой улыбкой или попросту уступить такси торопящемуся
куда-то человеку, то весь день был для меня озарен этой удачей.
Надо признаться, я даже радовался забастовкам на общественном
транспорте, так как в эти дни мог на остановках автобусов
посадить в свой автомобиль кого-нибудь из злосчастных моих
сограждан, не знавших, как им добраться до дому. Поменять свое
место в театре для того, чтобы влюбленные могли сидеть рядышком,
услужить в вагоне железной дороги молодой девушке, любезно
водрузив ее чемодан на багажную полку, слишком высокую для нее,
- все эти подвиги я совершал чаще, чем другие люди, потому что
ловил к этому случай и потому что они доставляли мне
наслаждение.
Я слыл человеком щедрым и действительно был таковым. Я
проявлял эту черту и в общественной и в личной
благотворительности. Мне нисколько не было жаль расставаться с
отдаваемой вещью или с определенной суммой денег; наоборот, я
всегда
[285]
извлекал из этой филантропии некоторые радости, и далеко не
самой маленькой из них была меланхолическая мысль о бесплодности
моих даров и весьма вероятной неблагодарности, которая за ними
bnqonqkedser. Мне было очень приятно дарить, но я терпеть не
мог, когда меня принуждали к этому. Подписные листы с их точными
цифрами меня раздражали, и я давал по ним скрепя сердце. Мне
хотелось самому распоряжаться своими щедротами.
Всё это мелочи, но они помогут вам понять, сколько радостей
я постоянно находил в жизни, и особенно в своей профессии. Вот,
например, остановит тебя в коридорах Судебной палаты жена
обвиняемого, которого ты защищал только во имя справедливости
или из сострадания, то есть бесплатно, услышишь, как эта женщина
лепечет, что отныне вся их семья в неопла
|
|