Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Вот после всего услышанного вами
как вы думаете, что со мной сталось? Почувствовал я отвращение к
себе? Нисколько! Отвращение я почувствовал к другим. Конечно, я
знал свои прегрешения и сожалел о своих слабостях и, однако ж,
по-прежнему с похвальным упорством забывал их. Зато суд над
другими людьми непрестанно шел в моем сердце. Вас это, конечно,
коробит? Вы, вероятно, думаете, что это нелогично. Но вопрос тут
не в логике. Тут вопрос в том, чтобы как-нибудь ускользнуть, да,
главное - увернуться от суда. Я не говорю - ускользнуть от
наказания. Наказание без суда можно перенести. У него есть
название, гарантирующее нашу невиновность, - несчастье. Нет,
pew| идет о том, чтобы избежать суда, избежать придирчивого
судебного
[306]
разбирательства, сразу его прервать, чтобы приговор никогда не
был вынесен.
Но избежать суда не так-то легко. Нынче мы всегда готовы и
судить и блудить. С той только разницей, что в первом случае нам
нечего бояться неудачи. Если сомневаетесь, прислушайтесь когда-
нибудь, о чем говорят за табльдотом в августе месяце на
курортах, куда наши сострадательные соотечественники приезжают
лечиться от скуки. А если и тогда не решитесь сделать вывод,
почитайте произведения наших современных знаменитостей или
понаблюдайте, что творится среди вашей собственной родни.
Поучительные будут наблюдения. Друг мой, не стоит давать даже
самого незначительного повода судить нас. А не то нас
растерзают, разорвут на клочки. Нам приходится быть столь же
осторожными, как укротителю диких зверей. Если он, по несчастью,
порезался бритвой, перед тем как войти в клетку к хищникам, он
станет для них лакомым кусочком. И я сразу угадал опасность в
тот день, как у меня возникло подозрение, что я не такое уж
восхитительное создание. С тех пор я стал недоверчив. Раз у меня
чуточку вытекло крови, мне конец - всего сожрут!
Мои отношения с современниками внешне оставались прежними,
но понемножку расстраивались. Приятели мои не изменились. Они
всегда при случае восхваляли то чувство душевной гармонии и
надежности, которое они испытывали близ меня. Однако сам-то я
замечал лишь диссонансы в своей душе, лишь хаотическую сумятицу;
я чувствовал себя уязвимым, отданным во власть общественного
мнения. Люди уже не казались мне почтительной аудиторией
слушателей, к которой я привык. Круг, центром которого являлась
моя особа, разорвался, и они разместились теперь в ряд, как
судьи в судебном заседании. С той минуты, как я стал опасаться,
что за некоторые вещи можно меня и осуждать, я, в общем, понял,
какое у них неодолимое стремление судить. Да, вот они передо
мною, как и раньше, но они смеются. Вернее, мне казалось, что
каждый встречный смотрит на меня с затаенной усмешкой. В ту пору
у меня даже было такое впечатление, будто им хочется подставить
мне подножку. Два-три раза я и в самом деле спотыкался без
всякой причины, входя в какое-нибудь общественное место. Один
раз даже растянулся у порога. Француз-картезианец, каковым я
могу себя назвать, быстро взял себя в руки и приписал эти
происшествия божеству,, доступному нашему рассудку, то есть
случайности. Все равно недоверчивость меня не покидала.
Поскольку внимание мое обострилось, я без труда открыл, что
у меня есть враги. Во-первых, в судейских кругах, а во-вторых, в
светских. Одних раздражало, что они обязаны мне какой-нибудь
услугой. Другие же полагали, что я обязан был оказать им услугу
и не сделал этого. Все это было, конечно, в порядке вещей, и
подобные открытия не очень огорчали меня. Куда труднее и
печальнее было допустить, что у меня есть враги среди людей,
едва мне знакомых и даже совсем незнакомых. По своему
простодушию, которое вы, вероятно, заметили во мне, я полагал,
что люди незнакомые непременно полюбят меня, если ближе со мной
познакомятся. Но представьте себе, нет! Больше всего
[307]
враждебности я встречал среди тех, с кем имел только шапочное
знакомство и сам хорошенько их не знал. Они, несомненно,
подозревали, что я живу в полное свое удовольствие, без помех
предаваясь счастью, а это не прощается. Облик счастливца,
удачника, особенно когда в нем проступают черты самодовольства,
lnfer взбесить даже осла. Кроме того, я жил такой полной жизнью,
так мало у меня было времени, что я отвергал попытки многих
сблизиться со мной. И по той же причине я с легкостью забывал об
этом. Но ведь попытки к сближению делали люди, которые не жили
полной жизнью, и уж они-то помнили, что я отверг их.
Таким образом (возьмем один пример), женщины в конечном
счете дорого стоили мне. Время, которое я посвящал им, я не мог
отдавать мужчинам, а они не всегда мне это прощали. Как тут
быть? Счастье и успехи тебе прощают лишь при том условии, что ты
великодушно соглашаешься разделить их с другими. Но раз хочешь
быть счастливым, ты не можешь чересчур заботиться о других.
Положение безвыходное.
как вы думаете, что со мной сталось? Почувствовал я отвращение к
себе? Нисколько! Отвращение я почувствовал к другим. Конечно, я
знал свои прегрешения и сожалел о своих слабостях и, однако ж,
по-прежнему с похвальным упорством забывал их. Зато суд над
другими людьми непрестанно шел в моем сердце. Вас это, конечно,
коробит? Вы, вероятно, думаете, что это нелогично. Но вопрос тут
не в логике. Тут вопрос в том, чтобы как-нибудь ускользнуть, да,
главное - увернуться от суда. Я не говорю - ускользнуть от
наказания. Наказание без суда можно перенести. У него есть
название, гарантирующее нашу невиновность, - несчастье. Нет,
pew| идет о том, чтобы избежать суда, избежать придирчивого
судебного
[306]
разбирательства, сразу его прервать, чтобы приговор никогда не
был вынесен.
Но избежать суда не так-то легко. Нынче мы всегда готовы и
судить и блудить. С той только разницей, что в первом случае нам
нечего бояться неудачи. Если сомневаетесь, прислушайтесь когда-
нибудь, о чем говорят за табльдотом в августе месяце на
курортах, куда наши сострадательные соотечественники приезжают
лечиться от скуки. А если и тогда не решитесь сделать вывод,
почитайте произведения наших современных знаменитостей или
понаблюдайте, что творится среди вашей собственной родни.
Поучительные будут наблюдения. Друг мой, не стоит давать даже
самого незначительного повода судить нас. А не то нас
растерзают, разорвут на клочки. Нам приходится быть столь же
осторожными, как укротителю диких зверей. Если он, по несчастью,
порезался бритвой, перед тем как войти в клетку к хищникам, он
станет для них лакомым кусочком. И я сразу угадал опасность в
тот день, как у меня возникло подозрение, что я не такое уж
восхитительное создание. С тех пор я стал недоверчив. Раз у меня
чуточку вытекло крови, мне конец - всего сожрут!
Мои отношения с современниками внешне оставались прежними,
но понемножку расстраивались. Приятели мои не изменились. Они
всегда при случае восхваляли то чувство душевной гармонии и
надежности, которое они испытывали близ меня. Однако сам-то я
замечал лишь диссонансы в своей душе, лишь хаотическую сумятицу;
я чувствовал себя уязвимым, отданным во власть общественного
мнения. Люди уже не казались мне почтительной аудиторией
слушателей, к которой я привык. Круг, центром которого являлась
моя особа, разорвался, и они разместились теперь в ряд, как
судьи в судебном заседании. С той минуты, как я стал опасаться,
что за некоторые вещи можно меня и осуждать, я, в общем, понял,
какое у них неодолимое стремление судить. Да, вот они передо
мною, как и раньше, но они смеются. Вернее, мне казалось, что
каждый встречный смотрит на меня с затаенной усмешкой. В ту пору
у меня даже было такое впечатление, будто им хочется подставить
мне подножку. Два-три раза я и в самом деле спотыкался без
всякой причины, входя в какое-нибудь общественное место. Один
раз даже растянулся у порога. Француз-картезианец, каковым я
могу себя назвать, быстро взял себя в руки и приписал эти
происшествия божеству,, доступному нашему рассудку, то есть
случайности. Все равно недоверчивость меня не покидала.
Поскольку внимание мое обострилось, я без труда открыл, что
у меня есть враги. Во-первых, в судейских кругах, а во-вторых, в
светских. Одних раздражало, что они обязаны мне какой-нибудь
услугой. Другие же полагали, что я обязан был оказать им услугу
и не сделал этого. Все это было, конечно, в порядке вещей, и
подобные открытия не очень огорчали меня. Куда труднее и
печальнее было допустить, что у меня есть враги среди людей,
едва мне знакомых и даже совсем незнакомых. По своему
простодушию, которое вы, вероятно, заметили во мне, я полагал,
что люди незнакомые непременно полюбят меня, если ближе со мной
познакомятся. Но представьте себе, нет! Больше всего
[307]
враждебности я встречал среди тех, с кем имел только шапочное
знакомство и сам хорошенько их не знал. Они, несомненно,
подозревали, что я живу в полное свое удовольствие, без помех
предаваясь счастью, а это не прощается. Облик счастливца,
удачника, особенно когда в нем проступают черты самодовольства,
lnfer взбесить даже осла. Кроме того, я жил такой полной жизнью,
так мало у меня было времени, что я отвергал попытки многих
сблизиться со мной. И по той же причине я с легкостью забывал об
этом. Но ведь попытки к сближению делали люди, которые не жили
полной жизнью, и уж они-то помнили, что я отверг их.
Таким образом (возьмем один пример), женщины в конечном
счете дорого стоили мне. Время, которое я посвящал им, я не мог
отдавать мужчинам, а они не всегда мне это прощали. Как тут
быть? Счастье и успехи тебе прощают лишь при том условии, что ты
великодушно соглашаешься разделить их с другими. Но раз хочешь
быть счастливым, ты не можешь чересчур заботиться о других.
Положение безвыходное.
|
|