Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Но в наказание себе публично
проклинал дух гуманности; я возвестил, что скоро выпущу
манифест, в котором разоблачу угнетенных, доказав, что они
угнетают порядочных людей. Однажды, когда я ел лангусту на
террасе ресторана, меня разозлил надоедливый нищий, я позвал
хозяина, попросил его прогнать нищего и с удовлетворением слушал
речь этого исполнителя казни. "Вы ведь всех стесняете, - говорил
он. - Ну в конце концов, поставьте себя на место приличных
господ", - убеждал он нищего. Я говорил всякому встречному и
поперечному, как мне жаль, что теперь уж нельзя поступать
подобно некоему русскому помещику, восхищавшему меня своим
характером: он приказывал кучеру стегать кнутом и тех своих
крепостных, которые кланялись ему при встрече, и тех, которые не
кланялись, наказывая и тех и других "за дерзость", ибо считал ее
в обоих случаях одинаковой.
Вспоминаю, кстати сказать, как я тогда разошелся: начал было
писать "Оду полиции" и "Апофеоз гильотины". А главное, заставлял
себя посещать те кафе, где собирались наши известные гуманисты.
Ввиду моей доброй славы меня они, разумеется, встречали хорошо.
И там я как будто нечаянно произносил запретные у них слова.
"Слава богу!" - говорил я или же просто восклицал: "Боже мой!" А
вы знаете, каковы наши ресторанные атеисты, эти робкие
богомольцы. Услышав такие ужасные, такие неподобающие слова, они
бывали потрясены, молча переглядывались, потом начиналось шумное
смятение: одни убегали из кафе, другие поднимали негодующую
трескотню, ничего не желая слушать, и каждый корчился, как черт,
которого окропили святой водой.
Вам моя выходка кажется ребячеством? Однако ж в этой шутке
был, пожалуй, и серьезный смысл. Мне хотелось испортить их игру,
а главное - да-да - подорвать мою лестную репутацию, приводившую
меня в ярость. "Такой человек, как вы", - любезно говорили мне,
и я бледнел от злости. Мне больше не нужно было их уважение,
потому что оно не было всеобщим, да и как оно могло быть
всеобщим, раз сам я не мог его разделять. Значит, лучше
набросить на все - на суд людской и на уважение "порядочного
общества" - покров нелепости и насмешки. Мне необходимо было
дать выход чувству, которое душило меня. Я хотел разломать
красивый манекен, каким я повсюду выступал, и показать всем, чем
набито его нутро. Вспоминаю, например, беседу, которую я должен
был провести с молодыми адвокатами-стажерами. Раздраженный
невероятными похвалами старшины "сословия адвокатов",
представлявшего меня аудитории, я не стерпел. Начал я
темпераментно, с заразительным волнением, которого ждали от меня
h которое я без труда "выдавал" по заказу. А потом я вдруг стал
рекомендовать в качестве метода защиты мешанину. Не ту
усовершенствованную мешанину, какая
[313]
применяется в наших современных судилищах инквизиции, где
усаживают на скамью подсудимых одновременно и вора и честного
человека, для того чтобы взвалить на второго преступления
первого. Нет, речь шла о том, что вора там защищают ценою
преступления честного человека, в данном случае - адвоката. Я
совершенно ясно выразил свою мысль.
"Предположим, я взялся защищать какого-нибудь трогательного
гражданина, совершившего убийство из ревности. Подумайте,
господа присяжные, ведь грешно сердиться на этого человека, вы
же видите, что его природная доброта подверглась непосильному
для него испытанию сексуальной страстью. Насколько важнее то
обстоятельство, что я, например, нахожусь не на скамье
подсудимых, а на своем адвокатском месте, хотя я никогда не
отличался добротой и не страдал, оказавшись жертвой лукавой
измены. Я на воле, я не подлежу суровому вашему суждению, а ведь
кто я такой? По чести гордости - сияю, как солнце, а вместе с
тем я похотливый козел, гневливый фараон, первостатейный
бездельник. Я никого не убивал? Нет еще, конечно! Но, может
быть, из-за меня умерли весьма достойные женщины. Очень может
быть. И я способен опять взяться за свое. Тогда как этот человек
- взгляните на него, - он уже не повторит своего преступления.
Он до сих пор не может опомниться от того, что так здорово
поработал". Такая речь немного смутила моих молодых собратьев.
Но тут же они оправились и принялись хохотать. А потом и совсем
успокоились, когда я подошел к заключительной части и
красноречиво воззвал в ней к защите человеческой личности и ее
предполагаемых прав. Привычка оказалась сильнее меня.
Неоднократно повторяя эти милые выходки, я достиг только
того, что несколько поколебал установившееся обо мне мнение.
Обезоружить почитателей, а главное, самому сложить оружие мне не
удалось. Никакой радости не принесло мне удивление, которое я
обычно встречал у своих слушателей, их молчаливое смущение,
похожее на то, какое вы сейчас испытываете, - нет-нет, не
протестуйте. Видите ли, недостаточно самому обвинить себя, чтобы
стать невиновным, иначе я был бы чистым агнцем.
проклинал дух гуманности; я возвестил, что скоро выпущу
манифест, в котором разоблачу угнетенных, доказав, что они
угнетают порядочных людей. Однажды, когда я ел лангусту на
террасе ресторана, меня разозлил надоедливый нищий, я позвал
хозяина, попросил его прогнать нищего и с удовлетворением слушал
речь этого исполнителя казни. "Вы ведь всех стесняете, - говорил
он. - Ну в конце концов, поставьте себя на место приличных
господ", - убеждал он нищего. Я говорил всякому встречному и
поперечному, как мне жаль, что теперь уж нельзя поступать
подобно некоему русскому помещику, восхищавшему меня своим
характером: он приказывал кучеру стегать кнутом и тех своих
крепостных, которые кланялись ему при встрече, и тех, которые не
кланялись, наказывая и тех и других "за дерзость", ибо считал ее
в обоих случаях одинаковой.
Вспоминаю, кстати сказать, как я тогда разошелся: начал было
писать "Оду полиции" и "Апофеоз гильотины". А главное, заставлял
себя посещать те кафе, где собирались наши известные гуманисты.
Ввиду моей доброй славы меня они, разумеется, встречали хорошо.
И там я как будто нечаянно произносил запретные у них слова.
"Слава богу!" - говорил я или же просто восклицал: "Боже мой!" А
вы знаете, каковы наши ресторанные атеисты, эти робкие
богомольцы. Услышав такие ужасные, такие неподобающие слова, они
бывали потрясены, молча переглядывались, потом начиналось шумное
смятение: одни убегали из кафе, другие поднимали негодующую
трескотню, ничего не желая слушать, и каждый корчился, как черт,
которого окропили святой водой.
Вам моя выходка кажется ребячеством? Однако ж в этой шутке
был, пожалуй, и серьезный смысл. Мне хотелось испортить их игру,
а главное - да-да - подорвать мою лестную репутацию, приводившую
меня в ярость. "Такой человек, как вы", - любезно говорили мне,
и я бледнел от злости. Мне больше не нужно было их уважение,
потому что оно не было всеобщим, да и как оно могло быть
всеобщим, раз сам я не мог его разделять. Значит, лучше
набросить на все - на суд людской и на уважение "порядочного
общества" - покров нелепости и насмешки. Мне необходимо было
дать выход чувству, которое душило меня. Я хотел разломать
красивый манекен, каким я повсюду выступал, и показать всем, чем
набито его нутро. Вспоминаю, например, беседу, которую я должен
был провести с молодыми адвокатами-стажерами. Раздраженный
невероятными похвалами старшины "сословия адвокатов",
представлявшего меня аудитории, я не стерпел. Начал я
темпераментно, с заразительным волнением, которого ждали от меня
h которое я без труда "выдавал" по заказу. А потом я вдруг стал
рекомендовать в качестве метода защиты мешанину. Не ту
усовершенствованную мешанину, какая
[313]
применяется в наших современных судилищах инквизиции, где
усаживают на скамью подсудимых одновременно и вора и честного
человека, для того чтобы взвалить на второго преступления
первого. Нет, речь шла о том, что вора там защищают ценою
преступления честного человека, в данном случае - адвоката. Я
совершенно ясно выразил свою мысль.
"Предположим, я взялся защищать какого-нибудь трогательного
гражданина, совершившего убийство из ревности. Подумайте,
господа присяжные, ведь грешно сердиться на этого человека, вы
же видите, что его природная доброта подверглась непосильному
для него испытанию сексуальной страстью. Насколько важнее то
обстоятельство, что я, например, нахожусь не на скамье
подсудимых, а на своем адвокатском месте, хотя я никогда не
отличался добротой и не страдал, оказавшись жертвой лукавой
измены. Я на воле, я не подлежу суровому вашему суждению, а ведь
кто я такой? По чести гордости - сияю, как солнце, а вместе с
тем я похотливый козел, гневливый фараон, первостатейный
бездельник. Я никого не убивал? Нет еще, конечно! Но, может
быть, из-за меня умерли весьма достойные женщины. Очень может
быть. И я способен опять взяться за свое. Тогда как этот человек
- взгляните на него, - он уже не повторит своего преступления.
Он до сих пор не может опомниться от того, что так здорово
поработал". Такая речь немного смутила моих молодых собратьев.
Но тут же они оправились и принялись хохотать. А потом и совсем
успокоились, когда я подошел к заключительной части и
красноречиво воззвал в ней к защите человеческой личности и ее
предполагаемых прав. Привычка оказалась сильнее меня.
Неоднократно повторяя эти милые выходки, я достиг только
того, что несколько поколебал установившееся обо мне мнение.
Обезоружить почитателей, а главное, самому сложить оружие мне не
удалось. Никакой радости не принесло мне удивление, которое я
обычно встречал у своих слушателей, их молчаливое смущение,
похожее на то, какое вы сейчас испытываете, - нет-нет, не
протестуйте. Видите ли, недостаточно самому обвинить себя, чтобы
стать невиновным, иначе я был бы чистым агнцем.
|
|