Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Однако мне сначала нужно было привести в порядок свои
открытия и уладить дело с насмешками моих современников. С того
вечера, когда меня позвали к ответу - а ведь меня
[309]
действительно позвали, - я обязан был ответить или по крайней
мере поискать ответ. Это оказалось нелегко. Я долго блуждал
наугад. Но этот постоянный хохот и насмешки научили меня яснее
разбираться в себе и увидеть наконец, что я совсем не прост. Вы
не улыбайтесь, эта истина не так уж элементарна, как кажется.
Элементарными называют такие истины, которые человек открывает
последними, - вот и все.
Как бы там ни было, но после долгого изучения самого себя я
установил глубокую двуликость человеческой природы. Порывшись в
своей памяти, я понял тогда, что скромность помогла мне
блистать, смирение - побеждать, а благородство - угнетать. Я вел
войну мирными средствами и, выказывая бескорыстие, добивался
всего, чего мне хотелось. Я, например, никогда не жаловался, что
меня не поздравили с днем рождения, позабыли эту знаменательную
дату; знакомые удивлялись моей скромности и почти восхищались
ею. Но истинная ее причина была скрыта от них: я хотел, чтобы
обо мне позабыли. Хотел почувствовать себя обиженным и пожалеть
себя. За несколько дней до пресловутой даты, которую я, конечно,
прекрасно помнил, я уже был настороже, старался не допустить
ничего такого, что могло бы напомнить о ней людям, на
забывчивость которых я рассчитывал (я даже вознамерился однажды
подделать календарь, висевший в коридоре). Доказав себе свое
одиночество, я мог предаться сладостной, мужественной печали.
Словом, у казовой стороны моих добродетелей всегда была
менее привлекательная изнанка. Правда, в известном смысле мои
недостатки оборачивались к моей выгоде. Мне, например,
приходилось скрывать темные стороны моей жизни, но эта
скрытность придавала мне холодный вид, который посторонние
принимали за гордость добродетельного человека, мое равнодушие
вызывало любовь ко мне, и больше всего мой эгоизм сказывался в
"благородных" моих поступках. Я остановлюсь на этом - слишком
большая симметрия повредит убедительности. Да что там, я
становился закоренелым сластолюбцем и уже не мог отказаться ни
от предложенного стакана вина, ни от женщины, меня манившей! Я
слыл деятельным, энергичным, но царством моим было любовное
ложе. Я кричал о своей честности, а ведь, пожалуй, каждому и
каждой из тех, кого я любил, я в конце концов изменял.
Разумеется, мои измены не мешали моей верности профессиональному
долгу, при всей моей беспечности я немало трудился: я никогда не
переставал помогать ближним, потому что находил в этом
удовольствие. Но сколько бы я ни твердил себе эти очевидные
истины, они давали мне лишь поверхностное утешение. Иной раз по
утрам я подвергал себя строжайшему суду своей совести и приходил
к заключению, что главная моя вина в презрении к людям. И больше
всего я презирал тех, кому помогал чаще других. Весьма учтиво, с
волнением выражая свое сочувствие, я, в сущности, ежедневно
плевал в лицо всем встречным слепым.
А есть ли этому какое-нибудь оправдание? Откровенно говоря,
есть, но такое ничтожное, что мне просто неудобно указывать на
него. Но как бы то ни было, вот оно. Я никогда не мог до конца
[310]
поверить, что дела, заполняющие человеческую жизнь, - это нечто
серьезное. В чем состоит действительно "серьезное", я не знал,
но то, что я видел вокруг, казалось мне просто игрой - то
забавной, то надоедливой и скучной. Право, я никогда не мог
понять некоторых стремлений и взглядов. С удивлением и даже
подозрением смотрел я, например, на странных людей, кончавших с
собой из-за денег, приходивших в отчаяние от того, что они
лишались "положения", или с важным видом приносивших себя в
жертву ради благополучия своей семьи. Мне более понятен был мой
знакомый, который вздумал бросить курить и у которого хватило
силы воли добиться этого. Однажды утром он развернул газету,
прочел, что произведен первый взрыв водородной бомбы, узнал,
каковы последствия таких взрывов, и немедленно отправился в
табачную лавку.
Конечно, я иногда делал вид, что принимаю жизнь всерьез. Но
очень скоро мне становилось ясно, как легковесна эта
серьезность, и я продолжал играть свою роль, по мере сил
изображая из себя человека деятельного, умного, благородного,
исполненного гражданских чувств, сострадательного - словом,
примерного... Остановлюсь на этом. Вы, вероятно, уже поняли, что
я был вроде голландцев: они рядом с нами, но их здесь нет, так и
я - я отсутствовал как раз тогда, когда занимал в жизни особенно
большое место. По-настоящему искренним и способным на энтузиазм
я был лишь в своих занятиях спортом да еще на военной службе,
когда мы в полку ставили пьесы для собственного нашего
удовольствия. В том и другом случаях существовали правила игры,
отнюдь не серьезные, но мы потехи ради признавали их
обязательными.
открытия и уладить дело с насмешками моих современников. С того
вечера, когда меня позвали к ответу - а ведь меня
[309]
действительно позвали, - я обязан был ответить или по крайней
мере поискать ответ. Это оказалось нелегко. Я долго блуждал
наугад. Но этот постоянный хохот и насмешки научили меня яснее
разбираться в себе и увидеть наконец, что я совсем не прост. Вы
не улыбайтесь, эта истина не так уж элементарна, как кажется.
Элементарными называют такие истины, которые человек открывает
последними, - вот и все.
Как бы там ни было, но после долгого изучения самого себя я
установил глубокую двуликость человеческой природы. Порывшись в
своей памяти, я понял тогда, что скромность помогла мне
блистать, смирение - побеждать, а благородство - угнетать. Я вел
войну мирными средствами и, выказывая бескорыстие, добивался
всего, чего мне хотелось. Я, например, никогда не жаловался, что
меня не поздравили с днем рождения, позабыли эту знаменательную
дату; знакомые удивлялись моей скромности и почти восхищались
ею. Но истинная ее причина была скрыта от них: я хотел, чтобы
обо мне позабыли. Хотел почувствовать себя обиженным и пожалеть
себя. За несколько дней до пресловутой даты, которую я, конечно,
прекрасно помнил, я уже был настороже, старался не допустить
ничего такого, что могло бы напомнить о ней людям, на
забывчивость которых я рассчитывал (я даже вознамерился однажды
подделать календарь, висевший в коридоре). Доказав себе свое
одиночество, я мог предаться сладостной, мужественной печали.
Словом, у казовой стороны моих добродетелей всегда была
менее привлекательная изнанка. Правда, в известном смысле мои
недостатки оборачивались к моей выгоде. Мне, например,
приходилось скрывать темные стороны моей жизни, но эта
скрытность придавала мне холодный вид, который посторонние
принимали за гордость добродетельного человека, мое равнодушие
вызывало любовь ко мне, и больше всего мой эгоизм сказывался в
"благородных" моих поступках. Я остановлюсь на этом - слишком
большая симметрия повредит убедительности. Да что там, я
становился закоренелым сластолюбцем и уже не мог отказаться ни
от предложенного стакана вина, ни от женщины, меня манившей! Я
слыл деятельным, энергичным, но царством моим было любовное
ложе. Я кричал о своей честности, а ведь, пожалуй, каждому и
каждой из тех, кого я любил, я в конце концов изменял.
Разумеется, мои измены не мешали моей верности профессиональному
долгу, при всей моей беспечности я немало трудился: я никогда не
переставал помогать ближним, потому что находил в этом
удовольствие. Но сколько бы я ни твердил себе эти очевидные
истины, они давали мне лишь поверхностное утешение. Иной раз по
утрам я подвергал себя строжайшему суду своей совести и приходил
к заключению, что главная моя вина в презрении к людям. И больше
всего я презирал тех, кому помогал чаще других. Весьма учтиво, с
волнением выражая свое сочувствие, я, в сущности, ежедневно
плевал в лицо всем встречным слепым.
А есть ли этому какое-нибудь оправдание? Откровенно говоря,
есть, но такое ничтожное, что мне просто неудобно указывать на
него. Но как бы то ни было, вот оно. Я никогда не мог до конца
[310]
поверить, что дела, заполняющие человеческую жизнь, - это нечто
серьезное. В чем состоит действительно "серьезное", я не знал,
но то, что я видел вокруг, казалось мне просто игрой - то
забавной, то надоедливой и скучной. Право, я никогда не мог
понять некоторых стремлений и взглядов. С удивлением и даже
подозрением смотрел я, например, на странных людей, кончавших с
собой из-за денег, приходивших в отчаяние от того, что они
лишались "положения", или с важным видом приносивших себя в
жертву ради благополучия своей семьи. Мне более понятен был мой
знакомый, который вздумал бросить курить и у которого хватило
силы воли добиться этого. Однажды утром он развернул газету,
прочел, что произведен первый взрыв водородной бомбы, узнал,
каковы последствия таких взрывов, и немедленно отправился в
табачную лавку.
Конечно, я иногда делал вид, что принимаю жизнь всерьез. Но
очень скоро мне становилось ясно, как легковесна эта
серьезность, и я продолжал играть свою роль, по мере сил
изображая из себя человека деятельного, умного, благородного,
исполненного гражданских чувств, сострадательного - словом,
примерного... Остановлюсь на этом. Вы, вероятно, уже поняли, что
я был вроде голландцев: они рядом с нами, но их здесь нет, так и
я - я отсутствовал как раз тогда, когда занимал в жизни особенно
большое место. По-настоящему искренним и способным на энтузиазм
я был лишь в своих занятиях спортом да еще на военной службе,
когда мы в полку ставили пьесы для собственного нашего
удовольствия. В том и другом случаях существовали правила игры,
отнюдь не серьезные, но мы потехи ради признавали их
обязательными.
|
|