Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Я вам сейчас открою большой секрет,
[320]
дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день.
Нет, не беспокойтесь, я озяб немножко, оттого и дрожу. Такая
сырость проклятая! Да мы уже и подплываем. Стоп! Нет-нет, вас
пропускаю вперед. Но только не уходите, пожалуйста, проводите
меня немножко. Я еще не кончил, надо продолжить. А продолжать-то
как раз и трудно. Погодите, вы знаете, за что его распяли - того
самого, о ком вы, может быть, думаете в эту минуту? Разумеется,
было много причин. Всегда найдутся причины для того, чтобы убить
человека. И наоборот, невозможно оправдать помилование.
Преступление всегда найдет защитников, а невиновность - только
иногда. Но, помимо тех причин, какие нам усердно объясняли в
течение двух тысяч лет, была еще одна важная причина этой
ужасной казни, и я не знаю, почему ее так старательно скрывают.
Истинная причина вот в чем: он-то сам знал, что совсем
невиновным его нельзя назвать. Если на нем не было бремени
преступления, в котором его обвиняли, он совершил другие грехи,
даже если и не знал какие. А может быть, и знал? Во всяком
случае, он стоял у их истока. Он, наверно, слышал, как говорили
об избиении младенцев. Маленьких детей в Иудее убивали, а его
самого родители увезли в надежное место. Из-за чего же дети
умерли, если не из-за него? Он этого не хотел, разумеется.
Перепачканные кровью солдаты, младенцы, разрубленные надвое, -
это было ужасно для него. И конечно, по самой сущности своей он
не мог их забыть. Та печаль, которую угадываешь во всех его
речах и поступках, - разве не была она неисцелимой тоской? Он
ведь слышал по ночам голос Рахили, стенавшей над мертвыми своими
детьми и отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке
ночном, Рахиль звала детей своих, убитых из-за него, а он-то, он
был жив!
Он знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой
(Ах! Кто бы мог подумать, что иной раз не так преступно предать
смерти, как не умереть самому!), он день и ночь думал о своем
безвинном преступлении, и для него стало слишком трудно
крепиться и жить. Лучше было со всем покончить, не защищаться,
умереть, чтобы не сознавать себя единственным уцелевшим, не
поддаваться соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его,
может быть, поддержат. Его не поддержали, он на это возроптал, и
тогда его стенания подвергли цензуре. Да-да, кажется, это
евангелист Лука выкинул из текста его жалобный возглас: "Зачем
ты покинул меня?" - ведь это мятежный возглас, не правда ли!
Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего
не вычеркнул, жалобу распятого едва бы заметили; во всяком
случае, она не заняла бы большого места. А запрещение цензора
превратило возглас в крик. Странно все устроено в мире.
Но все равно тот, кто подвергся цензуре, не мог продолжать.
Я, дорогой мой, знаю, что говорю. Было время, когда мне каждую
минуту казалось, что до следующей минуты мне не дожить. Да,
можно в этом мире вести войны, кривляться, изображая любовь,
мучить своего ближнего, распускать павлиний хвост в газетах или
просто-напросто злословить о своем соседе,
[321]
занимаясь при этом вязаньем. Но в иных случаях продолжать свое
существование, только продолжать, - для этого надо быть
сверхчеловеком. А ведь он, поверьте, не был сверхчеловеком. Он
bngpnor`k, он пожаловался на свои муки, и потому-то я люблю его,
друг мой, люблю его, умершего в неведении.
К несчастью, нас он оставил одних, и мы живем, что бы ни
случилось, даже когда мы брошены в каменный мешок, когда мы
изведали то, что он изведал, но оказались не способны сделать
то, что он сделал, и умереть так же, как он. Разумеется, кое-кто
попытался обратить себе на пользу его смерть. В конечном счете
было гениальной выдумкой сказать нам: "Да, вы не блещете
добродетелями - это факт. Но не будем вдаваться в подробности!
Вы искупите все сразу, когда вас распнут на кресте!" Теперь
слишком много страдальцев карабкается на крест, желая, чтобы их
видели издалека, даже если им надо для этого попрать ногами
того, кто уже давно распят. Слишком много людей решило творить
милосердие без великодушия. Ах, как же несправедливо, как
несправедливо с ним поступают! У меня просто сердце сжимается от
обиды.
Ну вот, смотрите - опять на меня нашло: собрался выступить с
защитительной речью. Простите меня, пожалуйста, надеюсь, вы
поймете, почему так происходит. Знаете, неподалеку отсюда
находится музей, который носит такое название: "Господь
спаситель наш над нами!" В давние времена голландцы устраивали
свои катакомбы на чердаках. Что поделаешь, подземелья здесь
затопляет. Нынче, не беспокойтесь, их господь спаситель не
обретается ни на чердаке, ни в подземелье. Они в тайне сердца
своего вознесли его на стену трибуналов и от его имени бьют со
всего размаха, а главное - судят, осуждают. От его имени! Он-то
кротко говорил блуднице: "И я тоже не осуждаю тебя".
[320]
дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день.
Нет, не беспокойтесь, я озяб немножко, оттого и дрожу. Такая
сырость проклятая! Да мы уже и подплываем. Стоп! Нет-нет, вас
пропускаю вперед. Но только не уходите, пожалуйста, проводите
меня немножко. Я еще не кончил, надо продолжить. А продолжать-то
как раз и трудно. Погодите, вы знаете, за что его распяли - того
самого, о ком вы, может быть, думаете в эту минуту? Разумеется,
было много причин. Всегда найдутся причины для того, чтобы убить
человека. И наоборот, невозможно оправдать помилование.
Преступление всегда найдет защитников, а невиновность - только
иногда. Но, помимо тех причин, какие нам усердно объясняли в
течение двух тысяч лет, была еще одна важная причина этой
ужасной казни, и я не знаю, почему ее так старательно скрывают.
Истинная причина вот в чем: он-то сам знал, что совсем
невиновным его нельзя назвать. Если на нем не было бремени
преступления, в котором его обвиняли, он совершил другие грехи,
даже если и не знал какие. А может быть, и знал? Во всяком
случае, он стоял у их истока. Он, наверно, слышал, как говорили
об избиении младенцев. Маленьких детей в Иудее убивали, а его
самого родители увезли в надежное место. Из-за чего же дети
умерли, если не из-за него? Он этого не хотел, разумеется.
Перепачканные кровью солдаты, младенцы, разрубленные надвое, -
это было ужасно для него. И конечно, по самой сущности своей он
не мог их забыть. Та печаль, которую угадываешь во всех его
речах и поступках, - разве не была она неисцелимой тоской? Он
ведь слышал по ночам голос Рахили, стенавшей над мертвыми своими
детьми и отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке
ночном, Рахиль звала детей своих, убитых из-за него, а он-то, он
был жив!
Он знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой
(Ах! Кто бы мог подумать, что иной раз не так преступно предать
смерти, как не умереть самому!), он день и ночь думал о своем
безвинном преступлении, и для него стало слишком трудно
крепиться и жить. Лучше было со всем покончить, не защищаться,
умереть, чтобы не сознавать себя единственным уцелевшим, не
поддаваться соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его,
может быть, поддержат. Его не поддержали, он на это возроптал, и
тогда его стенания подвергли цензуре. Да-да, кажется, это
евангелист Лука выкинул из текста его жалобный возглас: "Зачем
ты покинул меня?" - ведь это мятежный возглас, не правда ли!
Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего
не вычеркнул, жалобу распятого едва бы заметили; во всяком
случае, она не заняла бы большого места. А запрещение цензора
превратило возглас в крик. Странно все устроено в мире.
Но все равно тот, кто подвергся цензуре, не мог продолжать.
Я, дорогой мой, знаю, что говорю. Было время, когда мне каждую
минуту казалось, что до следующей минуты мне не дожить. Да,
можно в этом мире вести войны, кривляться, изображая любовь,
мучить своего ближнего, распускать павлиний хвост в газетах или
просто-напросто злословить о своем соседе,
[321]
занимаясь при этом вязаньем. Но в иных случаях продолжать свое
существование, только продолжать, - для этого надо быть
сверхчеловеком. А ведь он, поверьте, не был сверхчеловеком. Он
bngpnor`k, он пожаловался на свои муки, и потому-то я люблю его,
друг мой, люблю его, умершего в неведении.
К несчастью, нас он оставил одних, и мы живем, что бы ни
случилось, даже когда мы брошены в каменный мешок, когда мы
изведали то, что он изведал, но оказались не способны сделать
то, что он сделал, и умереть так же, как он. Разумеется, кое-кто
попытался обратить себе на пользу его смерть. В конечном счете
было гениальной выдумкой сказать нам: "Да, вы не блещете
добродетелями - это факт. Но не будем вдаваться в подробности!
Вы искупите все сразу, когда вас распнут на кресте!" Теперь
слишком много страдальцев карабкается на крест, желая, чтобы их
видели издалека, даже если им надо для этого попрать ногами
того, кто уже давно распят. Слишком много людей решило творить
милосердие без великодушия. Ах, как же несправедливо, как
несправедливо с ним поступают! У меня просто сердце сжимается от
обиды.
Ну вот, смотрите - опять на меня нашло: собрался выступить с
защитительной речью. Простите меня, пожалуйста, надеюсь, вы
поймете, почему так происходит. Знаете, неподалеку отсюда
находится музей, который носит такое название: "Господь
спаситель наш над нами!" В давние времена голландцы устраивали
свои катакомбы на чердаках. Что поделаешь, подземелья здесь
затопляет. Нынче, не беспокойтесь, их господь спаситель не
обретается ни на чердаке, ни в подземелье. Они в тайне сердца
своего вознесли его на стену трибуналов и от его имени бьют со
всего размаха, а главное - судят, осуждают. От его имени! Он-то
кротко говорил блуднице: "И я тоже не осуждаю тебя".
|
|