Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Поверьте,
дорогой мой, это высокое удовольствие, недоступное вульгарному
честолюбию. Ты при этом поднимаешься на вершину благородства,
которое не нуждается в каком-нибудь поощрении.
Остановимся на этих высотах. Вы теперь понимаете, конечно,
что я хотел сказать, заявив, что я "метил выше". Я правильно
назвал это "вершиной благородства", единственной, на которой я
мог жить. Да, я чувствовал себя свободно, только когда
карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда хотелось
быть выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро,
автобусы - автомобилям, террасы - антресолям. Я любитель
спортивных самолетов, когда у тебя над головой открытое небо, а
на пароходах я всегда выбираю для прогулок верхнюю палубу. В
горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на плато; уж если
равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен. Если бы по
воле судьбы мне пришлось выбирать себе какое-нибудь ремесло,
например токаря или кровельщика, будьте спокойны, я бы выбрал
крыши и не побоялся головокружения. Трюмы, погреба, подземелья,
гроты, пропасти вызывают у меня ужас. Я даже возненавидел
спелеологов, которые имеют нахальство занимать первую полосу в
газетах, и подвиги этих исследователей были мне противны.
Спускаться в пропасть на глубину восемьсот метров ниже уровня
моря, рискуя не вытащить головы из расщелины в скале (из
"сифона", как говорят эти безумцы), - на такой подвиг, казалось
мне, могли пойти только люди извращенные или чем-то
травмированные. В этом есть что-то мерзкое.
Природная терраса на высоте пятьсот или шестьсот метров над
уровнем моря, которое еще видишь, которое залито светом, - вот
где мне дышалось легче всего, особенно если я был там один,
вдали от человеческих муравейников. Я очень хорошо понимал,
почему проповеди, смелые пророчества, чудеса огня происходили на
вершинах. По-моему, никто не мог предаваться размышлениям в
подземельях или в тюремных камерах (если только последние не
были расположены в башне, откуда открывался широкий вид) -
[286]
там не размышляли, а плесневели. Я понимал тех, кто пошел в
монахи, а потом стал расстригой из-за того, что окно кельи
выходило не на светлые просторы, а на глухую стену. Будьте
уверены, уж я-то отнюдь не плесневел. Ежедневно и ежечасно я
наедине с собой или на людях взбирался на высоты, зажигал там
яркие костры и внимал веселым приветственным крикам,
доносившимся снизу. Так я радовался жизни и собственному своему
совершенству.
Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла моему
стремлению к высотам. Она избавляла меня от горькой обиды на
lnhu ближних, которым я всегда оказывал услугу, не будучи им
ничем обязан. Она ставила меня выше судьи, которого я в свою
очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан был,
конечно, питать ко мне признательность. Оцените же это сами,
сударь: я пользовался безнаказанностью. Я не был подвластен
никакому суду, не находился на подмостках трибунала. Я был где-
то над ним, в колосниках, как боги в античном театре, которые
время от времени при помощи машины спускались, чтобы преобразить
ход действия и дать этому действию угодный им оборот. В конце
концов жить, возвышаясь над другими, - вот единственная
оставшаяся нам возможность добиться восторженных взглядов и
приветственных криков толпы.
Кое-кто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил
убийство именно из таких побуждений. Уголовная хроника в
газетах, собственная ничтожная роль в жизни и высокое мнение о
себе, несомненно, повергали их в печальную экзальтацию. Как и
многие люди, они не в силах были смириться со своей
безвестностью, и нетерпеливая жажда "прославиться отчасти и
могла привести их к злополучным крайностям. Ведь чтобы добиться
известности, достаточно убить консьержку в своем доме. К
несчастью, такого рода слава эфемерна - уж очень много на свете
консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом. На суде
преступление все время находится на переднем плане, а сам
преступник появляется у рампы лишь мельком, его тотчас сменяют
другие фигуры. Словом, за краткие минуты триумфа ему приходится
платить слишком дорого. А вот мы, адвокаты, защищая этих
несчастных честолюбцев, жаждущих славы, действительно можем
прославиться одновременно с ними и рядом с ними, но более
экономными средствами. Это и побуждало меня прибегать к
достохвальным усилиям, дабы они платили как можно меньше. Ведь,
расплачиваясь за свои проступки, они немного платили и за мою
репутацию. Негодование, ораторский талант, волнение, которое я
на них растрачивал, избавляли меня от всякого долга перед ними.
дорогой мой, это высокое удовольствие, недоступное вульгарному
честолюбию. Ты при этом поднимаешься на вершину благородства,
которое не нуждается в каком-нибудь поощрении.
Остановимся на этих высотах. Вы теперь понимаете, конечно,
что я хотел сказать, заявив, что я "метил выше". Я правильно
назвал это "вершиной благородства", единственной, на которой я
мог жить. Да, я чувствовал себя свободно, только когда
карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда хотелось
быть выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро,
автобусы - автомобилям, террасы - антресолям. Я любитель
спортивных самолетов, когда у тебя над головой открытое небо, а
на пароходах я всегда выбираю для прогулок верхнюю палубу. В
горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на плато; уж если
равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен. Если бы по
воле судьбы мне пришлось выбирать себе какое-нибудь ремесло,
например токаря или кровельщика, будьте спокойны, я бы выбрал
крыши и не побоялся головокружения. Трюмы, погреба, подземелья,
гроты, пропасти вызывают у меня ужас. Я даже возненавидел
спелеологов, которые имеют нахальство занимать первую полосу в
газетах, и подвиги этих исследователей были мне противны.
Спускаться в пропасть на глубину восемьсот метров ниже уровня
моря, рискуя не вытащить головы из расщелины в скале (из
"сифона", как говорят эти безумцы), - на такой подвиг, казалось
мне, могли пойти только люди извращенные или чем-то
травмированные. В этом есть что-то мерзкое.
Природная терраса на высоте пятьсот или шестьсот метров над
уровнем моря, которое еще видишь, которое залито светом, - вот
где мне дышалось легче всего, особенно если я был там один,
вдали от человеческих муравейников. Я очень хорошо понимал,
почему проповеди, смелые пророчества, чудеса огня происходили на
вершинах. По-моему, никто не мог предаваться размышлениям в
подземельях или в тюремных камерах (если только последние не
были расположены в башне, откуда открывался широкий вид) -
[286]
там не размышляли, а плесневели. Я понимал тех, кто пошел в
монахи, а потом стал расстригой из-за того, что окно кельи
выходило не на светлые просторы, а на глухую стену. Будьте
уверены, уж я-то отнюдь не плесневел. Ежедневно и ежечасно я
наедине с собой или на людях взбирался на высоты, зажигал там
яркие костры и внимал веселым приветственным крикам,
доносившимся снизу. Так я радовался жизни и собственному своему
совершенству.
Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла моему
стремлению к высотам. Она избавляла меня от горькой обиды на
lnhu ближних, которым я всегда оказывал услугу, не будучи им
ничем обязан. Она ставила меня выше судьи, которого я в свою
очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан был,
конечно, питать ко мне признательность. Оцените же это сами,
сударь: я пользовался безнаказанностью. Я не был подвластен
никакому суду, не находился на подмостках трибунала. Я был где-
то над ним, в колосниках, как боги в античном театре, которые
время от времени при помощи машины спускались, чтобы преобразить
ход действия и дать этому действию угодный им оборот. В конце
концов жить, возвышаясь над другими, - вот единственная
оставшаяся нам возможность добиться восторженных взглядов и
приветственных криков толпы.
Кое-кто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил
убийство именно из таких побуждений. Уголовная хроника в
газетах, собственная ничтожная роль в жизни и высокое мнение о
себе, несомненно, повергали их в печальную экзальтацию. Как и
многие люди, они не в силах были смириться со своей
безвестностью, и нетерпеливая жажда "прославиться отчасти и
могла привести их к злополучным крайностям. Ведь чтобы добиться
известности, достаточно убить консьержку в своем доме. К
несчастью, такого рода слава эфемерна - уж очень много на свете
консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом. На суде
преступление все время находится на переднем плане, а сам
преступник появляется у рампы лишь мельком, его тотчас сменяют
другие фигуры. Словом, за краткие минуты триумфа ему приходится
платить слишком дорого. А вот мы, адвокаты, защищая этих
несчастных честолюбцев, жаждущих славы, действительно можем
прославиться одновременно с ними и рядом с ними, но более
экономными средствами. Это и побуждало меня прибегать к
достохвальным усилиям, дабы они платили как можно меньше. Ведь,
расплачиваясь за свои проступки, они немного платили и за мою
репутацию. Негодование, ораторский талант, волнение, которое я
на них растрачивал, избавляли меня от всякого долга перед ними.
|
|