Скачать 76.22 Кбайт
Падение
Даже теперь переполненный до отказа стадион, где
происходит воскресный матч, и страстно любимый мною театр -
единственные места в мире, где я чувствую себя ни в чем не
повинным.
Но кто же счел бы законной такую позицию, когда речь идет о
k~abh, о смерти, о заработной плате неимущих? А что мне было
делать? Любовь Изольды я мог представить себе лишь в романах или
на сцене. А умирающие порою казались мне актерами, проникшимися
своей ролью. Реплики моих неимущих клиентов как будто шли по
одному и тому же сценарию. И вот, живя среди людей, но не
разделяя их интересов, я не мог верить в серьезность своих
обязанностей. Из учтивости и беспечности я отвечал тем
требованиям, какие предъявлялись моей профессии, моим
родственным и гражданским чувствам, но делал это как-то
рассеянно, что в конце концов все портило. Я жил под знаком
двойственности, и самые важные мои поступки зачастую были самыми
необдуманными. Не потому ли я вдобавок ко всем своим глупостям
не мог простить себя, хотя и с яростью восставал против суда
своей совести и суда окружающих, который я чувствовал и который
заставлял меня искать какого-нибудь выхода.
Некоторое время моя жизнь с внешней стороны шла так же, как
и раньше, словно ничего в ней не изменилось. Она катилась все по
тем же рельсам. И как нарочно, вокруг меня все громче звучали
восхваления. Вот откуда пришла беда! Помните? "Горе
[311]
вам, когда все будут хвалить вас!" Право, золотые слова! Горе
мне и было! Двигатель что-то закапризничал, неизвестно почему,
машина останавливалась.
И как раз в это время в мою повседневную жизнь ворвалась
мысль о смерти. Я высчитывал, сколько лет еще остается мне до
конца. Искал примера, когда умирали люди моего возраста. И меня
мучили мысли, что я не успею выполнить свою задачу. Какую
задачу? Я и сам не знал. Откровенно говоря, стоило ли труда
продолжать то, что я делал? Но вопрос не совсем в этом. В
действительности меня преследовал нелепый страх: а что, если я
умру, не признавшись во всех своих обманах и лжи? Нет, надо
признаться, конечно, не богу или одному из его служителей. Вы же
понимаете, я был выше этого. Нет, надо признаться людям,
например своему другу или любимой женщине. Если утаить хоть один
обман, он со смертью человека навеки останется нераскрытым.
Никогда никто не узнает правды, потому что единственный, кто ее
знал, умер, почил вечным сном и унес с собой свою тайну. От
мысли о такой бесповоротной гибели правды у меня кружилась
голова. Нынче, скажу между прочим, подобное убиение истины
скорее доставило бы мне изысканное удовольствие. Меня радует,
например, уверенность, что только я один знаю то, что старается
разгадать весь мир, - ведь у меня спрятана вещь; которую долго и
тщетно разыскивала полиция трех стран. Но в то время я еще не
нашел рецепта душевного спокойствия и очень мучился.
Конечно, я одергивал себя. Подумаешь, важность - ложь одного
человека в истории многих поколений, и что за претензия пролить
свет истины на жалкий обман, затерявшийся в океане веков, как
крупинка соли в море! Я говорил себе также, что физическая
смерть, если судить по тем случаям, свидетелем которых я был,
уже сама по себе достаточная кара, дающая отпущение всех грехов.
Ценою предсмертных мук человек получает спасение (то есть право
исчезнуть окончательно). Но все равно мое тяжелое настроение все
усиливалось, мысли о смерти преследовали меня неотступно, я
просыпался и засыпал с ними, и похвалы окружающих становились
для меня все более невыносимыми. Мне казалось, что вместе с ними
возрастает и становится безмерной моя ложь и мне уже никак не
справиться с ней.
Настал день, когда я не мог больше этого выдержать. Первая
моя реакция была беспорядочной. Раз я лгун, я должен показать
это, должен бросить мою двуличность в лицо всем этим дуракам,
onj` они сами ее не обнаружили. Раз истина вызывает меня на
поединок, я готов принять бой. Чтобы предотвратить насмешки, я
сам обращу себя во всеобщее посмешище. Словом, надо было
прервать суд. Я хотел привлечь насмешников на свою сторону или
уж по крайней мере самому встать на их сторону. Я задумал,
например, толкать слепых на улице, и глухая, совсем нежданная
радость, которую я испытывал, замышляя это, показала мне, до
какой степени я в глубине души ненавидел их; мне хотелось
протыкать шины маленьких автомобильчиков, какие делают для
калек, или встать, например, под строительными лесами, на
которых работают каменщики и штукатуры, и заорать: "Мерзкая
[312]
голытьба!", надавать пощечин маленьким детям в вагоне метро. Но
я только мечтал о подобных делах и ничего такого не делал, а
если и делал что-либо похожее, то забывал про свои выходки. Во
всяком случае, само слово "правосудие" приводило меня в
удивительную ярость. Я поневоле употреблял его, как и прежде, в
своих защитительных речах.
происходит воскресный матч, и страстно любимый мною театр -
единственные места в мире, где я чувствую себя ни в чем не
повинным.
Но кто же счел бы законной такую позицию, когда речь идет о
k~abh, о смерти, о заработной плате неимущих? А что мне было
делать? Любовь Изольды я мог представить себе лишь в романах или
на сцене. А умирающие порою казались мне актерами, проникшимися
своей ролью. Реплики моих неимущих клиентов как будто шли по
одному и тому же сценарию. И вот, живя среди людей, но не
разделяя их интересов, я не мог верить в серьезность своих
обязанностей. Из учтивости и беспечности я отвечал тем
требованиям, какие предъявлялись моей профессии, моим
родственным и гражданским чувствам, но делал это как-то
рассеянно, что в конце концов все портило. Я жил под знаком
двойственности, и самые важные мои поступки зачастую были самыми
необдуманными. Не потому ли я вдобавок ко всем своим глупостям
не мог простить себя, хотя и с яростью восставал против суда
своей совести и суда окружающих, который я чувствовал и который
заставлял меня искать какого-нибудь выхода.
Некоторое время моя жизнь с внешней стороны шла так же, как
и раньше, словно ничего в ней не изменилось. Она катилась все по
тем же рельсам. И как нарочно, вокруг меня все громче звучали
восхваления. Вот откуда пришла беда! Помните? "Горе
[311]
вам, когда все будут хвалить вас!" Право, золотые слова! Горе
мне и было! Двигатель что-то закапризничал, неизвестно почему,
машина останавливалась.
И как раз в это время в мою повседневную жизнь ворвалась
мысль о смерти. Я высчитывал, сколько лет еще остается мне до
конца. Искал примера, когда умирали люди моего возраста. И меня
мучили мысли, что я не успею выполнить свою задачу. Какую
задачу? Я и сам не знал. Откровенно говоря, стоило ли труда
продолжать то, что я делал? Но вопрос не совсем в этом. В
действительности меня преследовал нелепый страх: а что, если я
умру, не признавшись во всех своих обманах и лжи? Нет, надо
признаться, конечно, не богу или одному из его служителей. Вы же
понимаете, я был выше этого. Нет, надо признаться людям,
например своему другу или любимой женщине. Если утаить хоть один
обман, он со смертью человека навеки останется нераскрытым.
Никогда никто не узнает правды, потому что единственный, кто ее
знал, умер, почил вечным сном и унес с собой свою тайну. От
мысли о такой бесповоротной гибели правды у меня кружилась
голова. Нынче, скажу между прочим, подобное убиение истины
скорее доставило бы мне изысканное удовольствие. Меня радует,
например, уверенность, что только я один знаю то, что старается
разгадать весь мир, - ведь у меня спрятана вещь; которую долго и
тщетно разыскивала полиция трех стран. Но в то время я еще не
нашел рецепта душевного спокойствия и очень мучился.
Конечно, я одергивал себя. Подумаешь, важность - ложь одного
человека в истории многих поколений, и что за претензия пролить
свет истины на жалкий обман, затерявшийся в океане веков, как
крупинка соли в море! Я говорил себе также, что физическая
смерть, если судить по тем случаям, свидетелем которых я был,
уже сама по себе достаточная кара, дающая отпущение всех грехов.
Ценою предсмертных мук человек получает спасение (то есть право
исчезнуть окончательно). Но все равно мое тяжелое настроение все
усиливалось, мысли о смерти преследовали меня неотступно, я
просыпался и засыпал с ними, и похвалы окружающих становились
для меня все более невыносимыми. Мне казалось, что вместе с ними
возрастает и становится безмерной моя ложь и мне уже никак не
справиться с ней.
Настал день, когда я не мог больше этого выдержать. Первая
моя реакция была беспорядочной. Раз я лгун, я должен показать
это, должен бросить мою двуличность в лицо всем этим дуракам,
onj` они сами ее не обнаружили. Раз истина вызывает меня на
поединок, я готов принять бой. Чтобы предотвратить насмешки, я
сам обращу себя во всеобщее посмешище. Словом, надо было
прервать суд. Я хотел привлечь насмешников на свою сторону или
уж по крайней мере самому встать на их сторону. Я задумал,
например, толкать слепых на улице, и глухая, совсем нежданная
радость, которую я испытывал, замышляя это, показала мне, до
какой степени я в глубине души ненавидел их; мне хотелось
протыкать шины маленьких автомобильчиков, какие делают для
калек, или встать, например, под строительными лесами, на
которых работают каменщики и штукатуры, и заорать: "Мерзкая
[312]
голытьба!", надавать пощечин маленьким детям в вагоне метро. Но
я только мечтал о подобных делах и ничего такого не делал, а
если и делал что-либо похожее, то забывал про свои выходки. Во
всяком случае, само слово "правосудие" приводило меня в
удивительную ярость. Я поневоле употреблял его, как и прежде, в
своих защитительных речах.
|
|