Говорил же позже Герцен, что для него и его поколения слово "республика" имело "нравственный смысл", т. е. было не столько политической идеей, сколько вытекало из требований морального идеала. Так вот и о Карамзине надо сказать, что в его республиканизме нет ни политического, ни морального содержания, - но он поклонялся республиканизму, как он говорит, "по чувству", во имя его эстетической, формальной гармоничности. Он писал И. И. Дмитриеву: "По чувству я остаюсь республиканцем, - но при том верным подданным русского царя".<<61>> Кн. Вяземскому он однажды писал: "Я в душе - республиканец и таким и умру". А Н. И. Тургенев свидетельствует, что Карамзин, узнав о смерти Робеспьера, расплакался.<<62>>

Конечно, ясно, что республиканизм Карамзина никак не был для него связан с исторической реальностью, - это была просто эстетически окрашенная мечтательность, которая и образует основу эстетического гуманизма (безответственного не по легкомыслию, а по своему ирреализму). Эта мечтательность не была забавной в сентиментализме; если в нем есть "сладостное упоение" своими переживаниями, то все же он обращен и к реальности, которую, впрочем, оценивает лишь эстетически. Оттого, например, в Карамзине "естественным" был его философский эклектизм: это не беспринципность, а безответственность, вытекавшая из примата эстетического момента. В одном месте Карамзин высказывает мысль, которую часто развивали в XVIII веке на Западе (Hemsterhuis, Hamman, Jacobi): "чувствительное сердце есть богатый источник идей".<<63>> "Все прекрасное меня радует", - не раз говорит он, и в этом "панэстетизме" тонет (не у него одного!) моральная и идейная ответственность.

У Карамзина во все периоды его жизни - даже когда он целиком отдался писанию "Истории государства Российского", - останется в силе и неизменности лишь этот эстетический момент.<<64>> Карамзина следует считать поэтому представителем эстетического гуманизма у нас.<<65>> Нельзя сомневаться в этом, и пристрастные суждения о Карамзине (наприм., Пыпина<<66>>) напрасно запутывают это. В одной ранней статье Карамзин говорит: "мы любим Руссо за его страстное человеколюбие", - но и в самом Карамзине было это человеколюбие, которое он сам в одном месте характеризует, как "нежную нравственность". Это был тот же идеал, который Шиллер определял словами "Schöne Seele", - тот эстетический оптимизм, в котором вера в торжество добра поддерживается эстетическими переживаниями. "Семя добра есть в человеческом сердце и не исчезает никогда", - повторяет Карамзин за Руссо, - но этот оптимизм определяется у Карамзина мотивами чисто эстетического гуманизма. Его ведь оптимизм не может быть отрываем от его мечтательного ожидания того, что "род человеческий приближается к совершенству", ибо "божество обитает в сердце человека".<<67>> Устами одного из участников "переписки Мелидора и Филарета" Карамзин возглашает: "Небесная красота прельщала взор мой, восполняла сердце мое нежнейшей любовью; в сладком упоении стремился я к ней духом". Это, конечно, сентиментализм, но за ним стоит определенная установка духа, - утверждение эстетической морали. Однажды он написал такие слова: "По словам Руссо, только то прекрасно, чего нет в действительности. - Так что же - если это прекрасное, подобно легкой тени, вечно от нас убегает, овладеем им, хотя бы в воображении". Охранить очарование прекрасным образом становится здесь существенной задачей, перед которой должна отступить суровая правда действительности.

У Карамзина, как историка, начинает воскресать идея "священного" характера власти, оживает утопическая идеология XVI в., - но уже, конечно, без церковного пафоса. В охранительном патриотизме Карамзина<<68>> церковное обоснование учения о власти подменяется заботой о славе России, мощи и величии ее. Это обмирщение былой церковной идеи заменяло церковный пафос эстетическим любованием русской жизнью, русской историей. Тут, конечно, прав Пыпин, когда он обвиняет Карамзина в том, что он укрепил национальное самообольщение, содействовал историософскому сентиментализму и, отодвигая в сторону реальные нужды русской жизни, упивался созерцанием русского величия. Но в том то и заключается историческое место Карамзина в диалектике духовных блужданий его времени, что, строя систему эстетического гуманизма, он вдвигал новый момент в построение идеологии у интеллигенции, что он делал новый шаг в сторону секулярного понимания жизни.

11. По-иному действовал другой представитель эстетического гуманизма - поэт В. А. Жуковский (1783-1852). К философии Жуковский имел самое отдаленное отношение, но в диалектике русских духовных исканий у него есть свое место - в нем еще яснее, чем у Карамзина, выступает примат эстетического принципа, а в то же время Жуковский больше других способствовал внедрению в русскую жизнь влияния немецкой романтики. Жуковский поклонялся Руссо и Шатобриану,<<69>> Шиллеру,<<70>> ранним немецким романтикам.