Скачать 126.16 Кбайт
Деконструкция (Differаnсе)
.. Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите мне убить дух тяжести. Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места. Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует по мне!¦39 И немного дальше он ставит вопрос: ¦Разве не должны существовать вещи, над (курсив Ницше. = Е.Г.) которыми можно было бы танцевать?¦40 Этот вопрос, бесспорно, риторичен, ибо в концепции Ницше он может иметь только положительный ответ. Все в этом мире. вся жизнь человеческая, достойна лишь танца: ¦Я в танце несусь за тобою (жизнью. = Е.Г.), я с ритмом твоим неизбывно один. Где же ты? Протяни же руку! Ну, хоть
60
палец один!¦41 Но напрасны призывы Заратустры, в одиночестве обречен он преодолевать дух тяжести, мешающий взлететь в легком танце жизни. ¦Тяжелой кажется нам земля и жизнь: так хочет дух тяжести!... Почти с колыбели дают нам уже в наследство тяжелые слова и тяжелые ценности... А мы = мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: ¦Да, жизнь тяжело нести!¦ Но только человеку тяжело нести себя...: слишком много чужих тяжелых слов и ценностей навьючивает он на себя¦42. Поклажа, с которой пускается человек в тяжкие странствия своей жизни, предуготована и навязана ему разумом, определена мудростью и мудростью философов; именно этой поклажей хочет пожертвовать и жертвует огню усталый странник = Заратустра
Итак, сжечь, чтобы танцевать? Да, но не только, или, точнее, сжечь не однажды, а сжигать постоянно, ибо великий обманщик = разум = норовит восстановить все сгоревшее, и восстановить с избытком. Но даже если представить себе этот огонь, как неугасимое пламя человеческого бунта против всесилия разума, такое представление тоже, вероятно, будет неполным. Прежде всего, потому, что разум здесь не только не горит, но и не сгорает = ибо разум, по словам Деррида, содержит в себе одновременно все необходимое для процесса горения, будучи ¦горящим, поджигающим и сгорающим¦. Кроме того, в пламени разума рождается новая мудрость (¦новые, наполовину исписанные скрижали¦ Заратустры), которая жертвуется новому (точнее, никогда не угасавшему) огню и так до бесконечности. И, наконец, не один лишь разум участвует в этом танце огня, = ¦ведь душа танцора = в цыпочках его!¦43 и человек един в своем семантическом треугольнике = единстве разума/души/жизни. То, что положено в этом танце, например, душе, несколько отличается от задачи разума, хотя и разум и душа принимают (или должны принимать) самое активное участие в танце жизни (или в танце с жизнью): ¦О душа моя, теперь я дал тебе всё и даже последнее свое, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе петь (курсив Ницше = е.г.), был последний мой дар!... пой мне, пой душа моя!¦44 Танец захватывает всего человека, так что добродетель моя = добродетель танцора... и... в том альфа и омега моя, что все тяжелое стало легким, всякий дух -птицею, всякое тело = танцором¦45.
61
Еще одна мысль Деррида представляется здесь важной для уточнения ницшеанского представления о танце-огне жизни человеческой. В уже приводившейся цитате Деррида говорит об огне, полыхающем в вереске языка (см. сноску 37); это высказывание помогает понять, скажем, такое восклицание Ницше: ¦Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря звукам танцует наша любовь на пестрых радугах¦46. ¦Для меня = как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке и как отрадно, что мы забываем! Имена и звуки не затем ли даны, чтобы человек освежался вещами? Говорить = это прекрасное безумие: говоря, танцует человек над всеми вещами¦47. Возможность этого словесного танца определяется тем, что словами создает человек окружающий его мир, в словах воплощает он свои представления о неведомом ему Бытии, в слова облекает он само существование в иллюзорном мире истин. Однако словесный танец приятен, хотя и обманчив, как всякая ложь звуков: ¦Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через все, что разъединяет навеки?¦48 И если, говоря о себе пишущем, Ницше восклицает: ¦Теперь Бог танцует во мне!: (см. сноску 39), то о себе говорящем высказывается он несколько иначе: ¦Меня освежает... болтовня: там, где болтают, мир уже простирается передо мною, как сад¦49.
Ложь словесного танца создает призрачную иллюзию мира; это тот созидающий танец Разума/Логоса, который творит человеческий мир как мир воображаемого присутствия при Бытии... Правда, этот танец создает лишь химеры существования, он обманчив и фантасмагоричен: ¦Только в пляске умею я говорить символами о самых высоких вещах = теперь остался мой самый высокий символ неизреченным в моих телодвижениях. Неизреченной и неразрешенной осталась во мне высшая надежда!¦50; тем не менее, такой танец созидает, пусть даже иллюзии. Танец же письменности не столь однозначен, он амбивалентен и сочетает в себе элементы как созидания, так и разрушения.
60
палец один!¦41 Но напрасны призывы Заратустры, в одиночестве обречен он преодолевать дух тяжести, мешающий взлететь в легком танце жизни. ¦Тяжелой кажется нам земля и жизнь: так хочет дух тяжести!... Почти с колыбели дают нам уже в наследство тяжелые слова и тяжелые ценности... А мы = мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: ¦Да, жизнь тяжело нести!¦ Но только человеку тяжело нести себя...: слишком много чужих тяжелых слов и ценностей навьючивает он на себя¦42. Поклажа, с которой пускается человек в тяжкие странствия своей жизни, предуготована и навязана ему разумом, определена мудростью и мудростью философов; именно этой поклажей хочет пожертвовать и жертвует огню усталый странник = Заратустра
Итак, сжечь, чтобы танцевать? Да, но не только, или, точнее, сжечь не однажды, а сжигать постоянно, ибо великий обманщик = разум = норовит восстановить все сгоревшее, и восстановить с избытком. Но даже если представить себе этот огонь, как неугасимое пламя человеческого бунта против всесилия разума, такое представление тоже, вероятно, будет неполным. Прежде всего, потому, что разум здесь не только не горит, но и не сгорает = ибо разум, по словам Деррида, содержит в себе одновременно все необходимое для процесса горения, будучи ¦горящим, поджигающим и сгорающим¦. Кроме того, в пламени разума рождается новая мудрость (¦новые, наполовину исписанные скрижали¦ Заратустры), которая жертвуется новому (точнее, никогда не угасавшему) огню и так до бесконечности. И, наконец, не один лишь разум участвует в этом танце огня, = ¦ведь душа танцора = в цыпочках его!¦43 и человек един в своем семантическом треугольнике = единстве разума/души/жизни. То, что положено в этом танце, например, душе, несколько отличается от задачи разума, хотя и разум и душа принимают (или должны принимать) самое активное участие в танце жизни (или в танце с жизнью): ¦О душа моя, теперь я дал тебе всё и даже последнее свое, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе петь (курсив Ницше = е.г.), был последний мой дар!... пой мне, пой душа моя!¦44 Танец захватывает всего человека, так что добродетель моя = добродетель танцора... и... в том альфа и омега моя, что все тяжелое стало легким, всякий дух -птицею, всякое тело = танцором¦45.
61
Еще одна мысль Деррида представляется здесь важной для уточнения ницшеанского представления о танце-огне жизни человеческой. В уже приводившейся цитате Деррида говорит об огне, полыхающем в вереске языка (см. сноску 37); это высказывание помогает понять, скажем, такое восклицание Ницше: ¦Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря звукам танцует наша любовь на пестрых радугах¦46. ¦Для меня = как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке и как отрадно, что мы забываем! Имена и звуки не затем ли даны, чтобы человек освежался вещами? Говорить = это прекрасное безумие: говоря, танцует человек над всеми вещами¦47. Возможность этого словесного танца определяется тем, что словами создает человек окружающий его мир, в словах воплощает он свои представления о неведомом ему Бытии, в слова облекает он само существование в иллюзорном мире истин. Однако словесный танец приятен, хотя и обманчив, как всякая ложь звуков: ¦Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через все, что разъединяет навеки?¦48 И если, говоря о себе пишущем, Ницше восклицает: ¦Теперь Бог танцует во мне!: (см. сноску 39), то о себе говорящем высказывается он несколько иначе: ¦Меня освежает... болтовня: там, где болтают, мир уже простирается передо мною, как сад¦49.
Ложь словесного танца создает призрачную иллюзию мира; это тот созидающий танец Разума/Логоса, который творит человеческий мир как мир воображаемого присутствия при Бытии... Правда, этот танец создает лишь химеры существования, он обманчив и фантасмагоричен: ¦Только в пляске умею я говорить символами о самых высоких вещах = теперь остался мой самый высокий символ неизреченным в моих телодвижениях. Неизреченной и неразрешенной осталась во мне высшая надежда!¦50; тем не менее, такой танец созидает, пусть даже иллюзии. Танец же письменности не столь однозначен, он амбивалентен и сочетает в себе элементы как созидания, так и разрушения.
|
|