Библиотека >> Как становятся самим собой (Ecce Homo).
Скачать 82.8 Кбайт Как становятся самим собой (Ecce Homo).
Я отнюдь не вижу, в каком столетии истории можно
было бы собрать столь интересных и вместе с тем
столь деликатных психологов, как в нынешнем
Париже: называю наугад — ибо их число совсем не
мало — господа Поль Бурже, Пьер Лоти, Жип, Мельяк,
Анатоль Франс, Жюль Леметр или, чтобы назвать
одного из сильной расы, истого латинянина,
которому я особенно предан, — Ги де Мопассан. Я
предпочитаю это поколение, между нами
говоря, даже их великим учителям, которые все
были испорчены немецкой философией (господин
Тэн, например, Гегелем, которому он обязан
непониманием великих людей и эпох). Куда бы ни
простиралась Германия, она портит культуру.
Впервые война «освободила» дух во Франции...
Стендаль, одна из самых прекрасных случайностей
моей жизни — ибо все, что в ней составляет эпоху,
принес мне случай и никогда рекомендация, —
совершенно неоценим с его предвосхищающим
глазом психолога, с его схватыванием фактов,
которое напоминает о близости величайшего
реалиста (ex ungue Napoleonem); наконец, и это немалая
заслуга, как честный атеист — редкая и почти
с трудом отыскиваемая во Франции species — надо
воздать должное Просперу Мериме... Может
быть, я и сам завидую Стендалю? Он отнял у меня
лучшую остроту атеиста, которую именно я мог бы
сказать: «Единственное оправдание для Бога
состоит в том, что он не существует»... Я и сам
сказал где-то: что было до сих пор самым большим
возражением против существования? Бог...
4 Высшее понятие о лирическом поэте дал
мне Генрих Гейне. Тщетно ищу я во всех
царствах тысячелетий столь сладкой и страстной
музыки. Он обладал той божественной злобой, без
которой я не могу мыслить совершенства, — я
определяю ценность людей, народов по тому,
насколько неотделим их бог от сатира. — И как он
владел немецким языком! Когда-нибудь скажут, что
Гейне и я были лучшими артистами немецкого языка
— в неизмеримом отдалении от всего, что сделали с
ним просто немцы. — С Манфредом Байрона
должны меня связывать глубокие родственные
узы: я находил в себе все эти бездны — в
тринадцать лет я был уже зрел для этого
произведения. У меня нет слов, только взгляд для
тех, кто осмеливается в присутствии Манфреда
произнести слово «Фауст». Немцы неспособны
к пониманию величия: доказательство — Шуман. Я
сочинил намеренно, из злобы к этим слащавым
саксонцам контрувертюру к Манфреду, о которой
Ганс фон Бюлов сказал, что ничего подобного он
еще не видел на нотной бумаге: что это как бы
насилие над Евтерпой. — Когда я ищу свою высшую
формулу для Шекспира, я всегда нахожу только
то, что он создал тип Цезаря. Подобных вещей не
угадывают — это есть или этого нет. Великий поэт
черпает только из своей реальности — до
такой степени, что наконец он сам не выдерживает
своего произведения... Когда я бросаю взгляд на
своего Заратустру, я полчаса хожу по комнате взад
и вперед, неспособный совладать с невыносимым
приступом рыданий. — Я не знаю более
разрывающего душу чтения, чем Шекспир: что должен
выстрадать человек, чтобы почувствовать
необходимость стать шутом! — Понимают ли
Гамлета? Не сомнение, а несомненность есть
то, что сводит с ума... Но для этого надо быть
глубоким, надо быть бездною, философом, чтобы так
чувствовать... Мы все боимся истины... И я
должен признаться в этом; я инстинктивно уверен в
том, что лорд Бэкон есть родоначальник и
саможиводер этого самого жуткого рода
литературы, — что мне до жалкой болтовни
американских плоских и тупых голов? Но сила к
самой могучей реальности образа не только
совместима с самой могучей силой к действию, к
чудовищному действию, к преступлению — она
даже предполагает ее. Мы знаем далеко не
достаточно о лорде Бэконе, первом реалисте в
великом значении слова, чтобы знать, что
он делал, чего хотел, что
пережил в себе... К черту, господа критики! Если
предположить, что я окрестил Заратустру чужим
именем, например именем Рихарда Вагнера, то не
хватило бы остроумия двух тысячелетий на то,
чтобы узнать в авторе «Человеческого, слишком
человеческого» провидца Заратустры... 5 Здесь, где я говорю о том, что служило отдохновением в моей жизни, я должен сказать слово благодарности тому, на чем я отдыхал всего глубже и сердечнее. Этим было, несомненно, близкое общение с Рихардом Вагнером. Я не высоко ценю мои остальные отношения с людьми, но я ни за что не хотел бы вычеркнуть из своей жизни дни, проведенные в Трибшене, дни доверия, веселья, высоких случайностей — глубоких мгновений. | ||
|