Скачать 72.08 Кбайт
Кант и проблема метафизики
Возбуждение овладевало всеми уже в доме, когда мальчики,
насытившись, зажигали в передней фонари - каждый свой. То были огарки,
снятые с алтаря; пономарь собирал их для такой надобности в ризнице и
держал там в особом ящике. Оттуда и мы сами, дети пономаря, забирали свечи,
чтобы ставить их на "свой" алтарь, у которого, играя в игру серьезную, мы
"читали мессу".
Справившись с фонарями, мальчики - впереди старший звонарь - бодро топали
по снегу и затем пропадали в дверях башни. В колокола, особенно в большие,
звонили, находясь в звоннице. И несказанно волнующим было предварявшее звон
раскачивание колоколов - тех, что побольше, языки которых были накрепко
перехвачены веревками и отпускались лишь тогда, когда колокола совсем уже
раскачались - для этого надо было знать определенные приемы. Делали так,
чтобы каждый колокол, вступая в свой черед, сразу же звучал полногласно и
мощно. И лишь опытный человек мог определить, "правильно" ли звонят, потому
что и оканчивать звон требовалось точно так же, но лишь в обратном порядке.
Било колокола надо было перехватить, пока колокол еще звучал во всю свою
силу - и беда, если неловкий звонарь давал колоколу "ускользнуть"...
Как только в рождественскую рань отзвучали четыре удара, отметившие час,
вступал самый маленький из колоколов, именовавшийся "трехчасовым", потому
что в него всегда били в три часа пополудни. И это тоже входило в
обязанность мальчиков-звонарей, отчего вечно и прерывались их игры в
дворцовом парке или на "мосту у рынка" перед ратушей. Однако нередко,
особенно летом, звонари переносили свои игры на звонницу или на самый
верхний ярус башни в непосредственную близость от циферблатов башенных
часов, где свили гнезда галки и черные стрижи. Но тот же " трехчасовик"
оповещал о смерти и тогда подавал "знак". В таком случае, звонил всегда сам
пономарь.
Когда в четыре часа начинался "страшный" звон (нужно было заставить в
страхе вскочить с постели всех, кто заспался), то следом за "трехчасовиком"
вступал томно-сладкий глас "альвы", затем "дитяти" (обычно звавший на
детское богослужение, на уроки закона божия и на чтение розария), затем
"одиннадцатый", в который тоже звонили каждодневно, обычно сам пономарь,
потому что мальчики в это время были в школе, потом "двенадцатый", тоже
каждодневно возвещавший полдень, затем колокол, по которому ударял молот
часового механизма, и, наконец, "большой". Полновесными, тяжелыми, далеко
разносившимися ударами "большого" завершался утренний перезвон в дни
больших праздников. Вскоре после того начинали звонить к службе ангелов.
Точно так звонили и ко всенощной в предпраздничные дни, и тогда, как
правило, дети пономаря не отсиживались в стороне, хотя, конечно, они же
были и причетниками, а с возрастом, естественно, становились старшими
причетниками. В число звонарей они не входили, однако, нужно думать, били в
колокола почаще тех, кого особо отбирали для такого занятия.
Кроме названных семи колоколов над самой верхней лестницей в звонницу висел
еще "серебряный колокольчик", от которого к самому входу в ризницу, во всю
высоту башни, свисала тонкая бечева. Когда совершалось св. таинство
Пресуществления, пономарь при посредстве этого колокольчика подавал знак к
началу и завершению перезвона.
Но вот куда звонарей не приходилось особо приглашать, так это к
"перестуку". Начиная с чистого четверга на Страстной неделе и до вечера
Великой субботы колокола оставались немы, а тогда на службу и на молитву
прихожан созывали "трещотки". Вращением вала в движение приводился целый
ряд деревянных молотков и молоточков, которые, ударяя по твердому дереву,
производили треск, приличный для скорбных дней Страстной недели. "Трещали"
сразу со всех четырех углов, начиная с ближайшего к ратуше, так что
"трещотки" одна за другой приводились в движение сменявшими друг друга
мальчиками.
В эту пору ощущались уже предвестия грядущей весны, и с высоты башни,
откуда открывался дальний вид, невыразимые, неясные ожидания плыли
навстречу лету.
Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность
церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних
часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца,
сны и мечты, молитвы и игры - он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну
из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном,
он скрывает в себе тайну затем, чтобы в непрестанной смене и с извечной
неповторимостью раздаривать ее вплоть до самого последнего погребального
звона, призывающего в укромные недра Бытия.
1956
Перевод А. Михайлова
Хайдеггер - О сущности истины
М. Хайдеггер
О сущности истины
Перевод З.Н. Зайцевой
OCR: К.
насытившись, зажигали в передней фонари - каждый свой. То были огарки,
снятые с алтаря; пономарь собирал их для такой надобности в ризнице и
держал там в особом ящике. Оттуда и мы сами, дети пономаря, забирали свечи,
чтобы ставить их на "свой" алтарь, у которого, играя в игру серьезную, мы
"читали мессу".
Справившись с фонарями, мальчики - впереди старший звонарь - бодро топали
по снегу и затем пропадали в дверях башни. В колокола, особенно в большие,
звонили, находясь в звоннице. И несказанно волнующим было предварявшее звон
раскачивание колоколов - тех, что побольше, языки которых были накрепко
перехвачены веревками и отпускались лишь тогда, когда колокола совсем уже
раскачались - для этого надо было знать определенные приемы. Делали так,
чтобы каждый колокол, вступая в свой черед, сразу же звучал полногласно и
мощно. И лишь опытный человек мог определить, "правильно" ли звонят, потому
что и оканчивать звон требовалось точно так же, но лишь в обратном порядке.
Било колокола надо было перехватить, пока колокол еще звучал во всю свою
силу - и беда, если неловкий звонарь давал колоколу "ускользнуть"...
Как только в рождественскую рань отзвучали четыре удара, отметившие час,
вступал самый маленький из колоколов, именовавшийся "трехчасовым", потому
что в него всегда били в три часа пополудни. И это тоже входило в
обязанность мальчиков-звонарей, отчего вечно и прерывались их игры в
дворцовом парке или на "мосту у рынка" перед ратушей. Однако нередко,
особенно летом, звонари переносили свои игры на звонницу или на самый
верхний ярус башни в непосредственную близость от циферблатов башенных
часов, где свили гнезда галки и черные стрижи. Но тот же " трехчасовик"
оповещал о смерти и тогда подавал "знак". В таком случае, звонил всегда сам
пономарь.
Когда в четыре часа начинался "страшный" звон (нужно было заставить в
страхе вскочить с постели всех, кто заспался), то следом за "трехчасовиком"
вступал томно-сладкий глас "альвы", затем "дитяти" (обычно звавший на
детское богослужение, на уроки закона божия и на чтение розария), затем
"одиннадцатый", в который тоже звонили каждодневно, обычно сам пономарь,
потому что мальчики в это время были в школе, потом "двенадцатый", тоже
каждодневно возвещавший полдень, затем колокол, по которому ударял молот
часового механизма, и, наконец, "большой". Полновесными, тяжелыми, далеко
разносившимися ударами "большого" завершался утренний перезвон в дни
больших праздников. Вскоре после того начинали звонить к службе ангелов.
Точно так звонили и ко всенощной в предпраздничные дни, и тогда, как
правило, дети пономаря не отсиживались в стороне, хотя, конечно, они же
были и причетниками, а с возрастом, естественно, становились старшими
причетниками. В число звонарей они не входили, однако, нужно думать, били в
колокола почаще тех, кого особо отбирали для такого занятия.
Кроме названных семи колоколов над самой верхней лестницей в звонницу висел
еще "серебряный колокольчик", от которого к самому входу в ризницу, во всю
высоту башни, свисала тонкая бечева. Когда совершалось св. таинство
Пресуществления, пономарь при посредстве этого колокольчика подавал знак к
началу и завершению перезвона.
Но вот куда звонарей не приходилось особо приглашать, так это к
"перестуку". Начиная с чистого четверга на Страстной неделе и до вечера
Великой субботы колокола оставались немы, а тогда на службу и на молитву
прихожан созывали "трещотки". Вращением вала в движение приводился целый
ряд деревянных молотков и молоточков, которые, ударяя по твердому дереву,
производили треск, приличный для скорбных дней Страстной недели. "Трещали"
сразу со всех четырех углов, начиная с ближайшего к ратуше, так что
"трещотки" одна за другой приводились в движение сменявшими друг друга
мальчиками.
В эту пору ощущались уже предвестия грядущей весны, и с высоты башни,
откуда открывался дальний вид, невыразимые, неясные ожидания плыли
навстречу лету.
Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность
церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних
часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца,
сны и мечты, молитвы и игры - он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну
из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном,
он скрывает в себе тайну затем, чтобы в непрестанной смене и с извечной
неповторимостью раздаривать ее вплоть до самого последнего погребального
звона, призывающего в укромные недра Бытия.
1956
Перевод А. Михайлова
Хайдеггер - О сущности истины
М. Хайдеггер
О сущности истины
Перевод З.Н. Зайцевой
OCR: К.
|
|