А ведь уже элементарная диалектика учит нас, что целое не сводимо к отдельным частям, а является новым качеством, которое по своему содержанию иной раз не имеет никакого отношения к составляющим его отдельным, изолированно взятым качествам. Итак, мы изучаем терминологию античных мыслителей ради точного представления о том, в какой форме они выражают свои мысли. Ведь, не поняв формы какого-нибудь содержания, нельзя понять и самого содержания.

Во-вторых, уже второй том нашей "Истории античной эстетики" обнаружил неимоверную терминологическую пестроту эстетики Платона.

Хорошо известна общая нетерминологичность языка Платона. За словами здесь не только не закреплены сколько-нибудь определенные значения, но, наоборот, Платон постоянно увлекается переходами значения слова, игрой на различных значениях одного и того же слова и прекрасно себя чувствует в условиях полной расплывчатости этих значений. Пестрота отдельного термина и множество присущих ему семантических оттенков должны быть изучены нами в первую очередь. Но нельзя увлекаться тем нигилизмом, который часто возникает на путях изучения всех бесконечных семантических оттенков платоновского текста. Мы никогда не должны прекращать наших поисков того глубинного и центрального ядра, которое лежит за фактической пестротой употребления данного термина. На огромную терминологическую пестроту указывал итальянский ученый Бруно Лауретано3. Примером современного отношения к терминологии Платона является новая работа немецкого ученого Манншпергера 4.

Манншпергер провел скрупулезный анализ термина physis5 у Платона. До него работ именно на эту тему не существовало. Д. Манншпергер считает себя продолжателем того нового понимания платоновского языка, которое было выдвинуто Ю. Штенцелем (см. ниже, стр. 15). Слово physis Платон употребляет чрезвычайно часто, особенно в поздних произведениях, – гораздо чаще, чем даже такие основные для платоновской философии термины, как eidos, idea, oysia, и чаще, чем употребляет это слово physis Аристотель. Д. Манншпергер насчитывает у Платона не менее 778 мест со словом physis. Но значение этого термина настолько расплывчато и неопределенно, что никто из исследователей не хотел браться за его определение. Виламовиц6, например, устраняет саму проблему значений этого важнейшего термина, считая, что старик Платон употреблял его просто ради обстоятельности стиля совершенно в том же значении, что слова eidos, idea, dynamis7. Г. Лейзеганг8 даже упрекает Платона за то, что тот безнадежно запутал значения слов physis, technк и nomos9, употребляя их без разбора, одно вместо другого. В целом у исследователей складывается впечатление, что в результате смешения понятий, недостатка логической четкости, неряшливости старческого стиля, многозначности и неопределенности в учении Платона о природе царит полная неразбериха, в которую не стоит даже и углубляться.

На такой точке зрения стояли в основном исследователи Платона с древнейших времен вплоть до начала XX века. Уже Диоген Лаэрций говорит о Платоне: "Часто он пользуется и различными словами в отношении одного и того же обозначаемого... Пользуется он и противоположными выражениями, говоря об одном и том же" (III, 38, 64). Диоген Лаэрций высказывает догадку о причине такой практики: "Разнообразными словами он пользуется для того, чтобы быть малопонятным для тех, кто не разбирается в деле" (63). А в 1906 году Вайлати пишет10, что у Платона термины, относящиеся к абстрактным идеям, неспособны "надолго сохранить точное и строго определенное значение, первоначально приписываемое им".

Совершенно другой подход предложил Ю. Штенцель, который высказал революционную мысль, что у Платона "именно в тех понятиях, которые нам кажутся неустойчивыми и многозначными, надо пытаться увидеть орудия глубочайшего прозрения в суть вещей"11. Штенцель предположил, что как раз объяснения самых основных, исходных понятий мы у Платона найти не сможем, потому что они для него кажутся понятными сами собой. Язык Платона, как указывает Штенцель, связан живой и теснейшей связью с родным языком его народа. Платон берет из этого последнего слова в их древнейшем этимологическом значении, со всей "аурой", как выражается Штенцель, которая их окружает.

Все эти обстоятельства выпали из поля зрения большинства европейских ученых по причине их увлечения логическим аспектом языка. В связи с этим полезно вспомнить интересное рассуждение Л. Витгенштейна. В своих "Философских исследованиях"12 он сравнивает мышление при помощи языка, построенного кристально чисто с логической точки зрения, с передвижением человека, стоящего на, абсолютно чистой поверхности льда. С одной стороны, такой человек находится в наилучших условиях для быстрого и легкого перемещения. С другой же стороны, никакое перемещение в действительности для него невозможно в силу самой этой гладкости льда: чтобы оттолкнуться, ему нужна шероховатая поверхность. Платон в своей терминологии стоит именно на такой шероховатой поверхности естественного языка, со всей непоследовательностью и нелогичностью этого языка.