Однако сам Алкивиад произносит здесь такую речь, которая основана на речах Сократа. Вот часть этой речи (Conv. 215 с – 216 с).

После изображения экстатического действия флейты сатира Марсия на его поклонников Алкивиад продолжает так: "Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, честно говоря, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужой, хотя бы даже и очень плохой передаче, все мы, и женщины, и мужчины, и юноши, бываем потрясены и увлечены.

Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще испытываю от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; тоже самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятенье, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось – нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он заставит меня признать, что при всех моих недостатках я пренебрегаю самим собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним я испытываю то. чего вот уж никто бы за мной не заподозрил, – чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне толпа. Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что ведь я был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не было на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку.

Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир".

з) Из всего нашего предыдущего изложения ясно вытекает вывод об огромном интересе Платона к ораторскому искусству, об его постоянной склонности строить теорию этого искусства, хотя теория эта у него весьма несистематична. Самое же главное – это то, что и сам Платон оказывается весьма изысканным оратором. Однако анализ речей самого Платона является скорее предметом истории литературы, чем истории эстетики. Их анализ мог бы дать очень много для эстетической теории самого Платона. Но анализ этот в настоящее время не настолько подвинут вперед, чтобы мы могли сейчас же прямо делать из него выводы и для эстетики Платона. Мы могли только указать на сложность этой проблемы. Подлинным же предметом истории эстетики является та теория ораторского искусства, которая фактически у него проводится. Она вполне заметна даже и на предыдущих немногочисленных риторических материалах Платона. Но у Платона имеется два диалога, в которых он излагает или, вернее, пытается излагать свою риторическую теорию. Это – "Горгий" и "Федр". К ним мы сейчас и обратимся.

3. "Горгий"

Этот диалог, представляющий большие трудности для анализа, упрощается для нас, поскольку сейчас мы выделим в нем только то, что имеет непосредственное отношение к риторике. С этой точки зрения сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что сначала здесь идет речь о софистических определениях риторики в том виде, как она понималась самими софистами (449 а – 461 а), и эти определения опровергаются участником диалога Сократом – то есть самим Платоном (462-482 е).

а) Софисты учили о том, что риторика есть наука о составлении речей. Сократ тут же опровергает это, во-первых, тем, что всякая наука тоже занимается речами (449 а – 451 с). Во-вторых, риторику нельзя определить, исходя из того, что она занимается речами о великих и важных делах, потому что земное и важное, по Сократу, каждый понимает по-своему (451 d – 452 d). В-третьих, риторика не есть искусство убеждать судей и народ в том, что нравится оратору, ибо, по Сократу, и всякая наука вообще всегда старается убедить в том, чему она учит (452 е – 454 b). В-четвертых, утверждается, что специфика риторического убеждения состоит в том, чтобы внушать людям и народу, что справедливо и что несправедливо (454 b-с).

Однако 1) Сократ, строго различающий знание, которое всегда истинно, и веру, которая может быть и истинной, и ложной, заставляет Горгия признать, что убеждать риторически – значит вызывать не знание без веры, но веру без знания (454 с – 455 а). 2) Горгий не только убежден в этом, но приводит и многие исторические примеры, а также примеры из обыденной жизни, когда простое внушение или совет, даже людей незнающих, имели огромное значение (455 b – 456 с), хотя 3) это не значит, что справедливый оратор отвечает за несправедливое употребление риторики его учениками (456 d – 457 с).