Скачать 56.34 Кбайт
Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах
Полное владение предметом делает
возможным его свободное отчетливое изложение - искусственные же приемы
полемики не могут быть формой философии. Но еще больше мы желаем, чтобы все
более утверждался дух совместных устремлений и слишком часто овладевавший
немцами сектантский дух не препятствовал обретению познания и воззрений,
полная разработка которых испокон веку была предназначена немцам и к
которым они, быть может, никогда не были ближе, чем теперь.
Мюнхен, 31 марта 1809
Задачей философских исследований о сущности человеческой свободы может
быть, с одной стороны, выявление правильного ее понятия, ибо, сколь ни
непосредственным достоянием каждого человека является чувство свободы, оно
отнюдь не находится на поверхности сознания и даже для того, чтобы просто
выразить его в словах, требуется более, чем обычная чистота и глубина
мышления; с другой стороны, эти исследования могут быть направлены на связь
этого понятия с научным мировоззрением в его целостности. Поскольку же
понятие никогда не может быть определено в его единичности и обретает
полную научную завершенность лишь посредством установления его связи с
целым, причем это в первую очередь относится к понятию свободы, которое,
если оно вообще обладает реальностью, должно быть не только подчиненным или
второстепенным понятием, но и одним из господствующих центральных пунктов
системы, то обе названные стороны исследования здесь, как и повсюду,
совпадают. Правда, в соответствии с древним, но отнюдь не забытым преданием
понятие свободы вообще несовместимо с системой, и любая философия,
претендующая на единство и целостность, неизбежно ведет к отрицанию
свободы. Опровергать общие утверждения такого рода нелегко, ибо совершенно
неизвестно, какие ограничивающие представления связываются со словом
"система", в результате чего суждение может оказаться вполне верным, но
выражать при этом нечто вполне обыденное. Это мнение может сводиться и к
тому, что понятие системы вообще и само по себе противоречит понятию
свободы; тогда как же можно допустить - поскольку индивидуальная свобода
все-таки тем или иным способом связана с мирозданием в целом (независимо от
того, мыслится ли оно реалистически или идеалистически) - существование
какой-либо системы, хотя бы только в божественном разуме, системы, наряду с
которой существует и свобода. Утверждать в общем, что эта система никогда
не может быть постигнута человеческим рассудком,- значит вновь ничего не
утверждать, ибо в зависимости от смысла, приданного этому утверждению, оно
может быть истинным или ложным. Все зависит от определения принципа,
который лежит в основе человеческого познания; для подтверждения же
возможности подобного познания можно привести сказанное Секстом об
Эмпедокле: "Грамматик и невежда предположат, что такое познание не более
чем хвастовство и стремление считать себя выше других - свойства, которые
совершенно чужды каждому, кто хоть в какой-либо мере занимается философией.
Тот же, кто исходит из физической теории и знает, что учение о познавании
подобного подобным является очень древним (оно приписывается Пифагору, но
встречается уже у Платона и еще значительно раньше было высказано
Эмпедоклом), поймет, что философ претендует на подобное (божественное)
познание потому, что только он один, сохраняя рассудок чистым и не
затронутым злобой, постигает вместе с Богом в самом себе и Бога вне себя".
Тем, кто чужд науке, свойственно понимать ее как некое совершенно
отвлеченное и безжизненное знание, подобное обычной геометрии. Проще и
убедительнее было бы отрицать наличие системы и в воле или в разуме
изначального существа, утверждать, что существуют вообще только отдельные
воли, каждая из которых является центром для себя и, согласно мнению Фихте,
есть абсолютная субстанция каждого Я. Однако стремящийся к единству разум и
чувство, утверждающее свободу и индивидуальность, всегда сдерживаются лишь
насильственными требованиями, которые недолго сохраняют свою силу и в конце
концов отвергаются. Так и Фихте вынужден был засвидетельствовать в своем
учении признание единства, хотя и в убогом облике нравственного
миропорядка, непосредственным следствием чего оказались противоположность и
несообразность в этом учении. Поэтому нам представляется, что, сколько бы
доводов в пользу подобного утверждения ни приводилось с чисто исторической
точки зрения, т. е. исходя из предшествующих систем (доводов, почерпнутых
из существа разума и познания, мы нигде не обнаружили), установление связи
между понятием свободы и мировоззрением в целом всегда останется
необходимой задачей, без решения которой само понятие свободы останется
неопределенным, а философия - лишенной какой бы то ни было ценности. Ибо
только эта великая задача есть неосознанная и невидимая движущая сила
возможным его свободное отчетливое изложение - искусственные же приемы
полемики не могут быть формой философии. Но еще больше мы желаем, чтобы все
более утверждался дух совместных устремлений и слишком часто овладевавший
немцами сектантский дух не препятствовал обретению познания и воззрений,
полная разработка которых испокон веку была предназначена немцам и к
которым они, быть может, никогда не были ближе, чем теперь.
Мюнхен, 31 марта 1809
Задачей философских исследований о сущности человеческой свободы может
быть, с одной стороны, выявление правильного ее понятия, ибо, сколь ни
непосредственным достоянием каждого человека является чувство свободы, оно
отнюдь не находится на поверхности сознания и даже для того, чтобы просто
выразить его в словах, требуется более, чем обычная чистота и глубина
мышления; с другой стороны, эти исследования могут быть направлены на связь
этого понятия с научным мировоззрением в его целостности. Поскольку же
понятие никогда не может быть определено в его единичности и обретает
полную научную завершенность лишь посредством установления его связи с
целым, причем это в первую очередь относится к понятию свободы, которое,
если оно вообще обладает реальностью, должно быть не только подчиненным или
второстепенным понятием, но и одним из господствующих центральных пунктов
системы, то обе названные стороны исследования здесь, как и повсюду,
совпадают. Правда, в соответствии с древним, но отнюдь не забытым преданием
понятие свободы вообще несовместимо с системой, и любая философия,
претендующая на единство и целостность, неизбежно ведет к отрицанию
свободы. Опровергать общие утверждения такого рода нелегко, ибо совершенно
неизвестно, какие ограничивающие представления связываются со словом
"система", в результате чего суждение может оказаться вполне верным, но
выражать при этом нечто вполне обыденное. Это мнение может сводиться и к
тому, что понятие системы вообще и само по себе противоречит понятию
свободы; тогда как же можно допустить - поскольку индивидуальная свобода
все-таки тем или иным способом связана с мирозданием в целом (независимо от
того, мыслится ли оно реалистически или идеалистически) - существование
какой-либо системы, хотя бы только в божественном разуме, системы, наряду с
которой существует и свобода. Утверждать в общем, что эта система никогда
не может быть постигнута человеческим рассудком,- значит вновь ничего не
утверждать, ибо в зависимости от смысла, приданного этому утверждению, оно
может быть истинным или ложным. Все зависит от определения принципа,
который лежит в основе человеческого познания; для подтверждения же
возможности подобного познания можно привести сказанное Секстом об
Эмпедокле: "Грамматик и невежда предположат, что такое познание не более
чем хвастовство и стремление считать себя выше других - свойства, которые
совершенно чужды каждому, кто хоть в какой-либо мере занимается философией.
Тот же, кто исходит из физической теории и знает, что учение о познавании
подобного подобным является очень древним (оно приписывается Пифагору, но
встречается уже у Платона и еще значительно раньше было высказано
Эмпедоклом), поймет, что философ претендует на подобное (божественное)
познание потому, что только он один, сохраняя рассудок чистым и не
затронутым злобой, постигает вместе с Богом в самом себе и Бога вне себя".
Тем, кто чужд науке, свойственно понимать ее как некое совершенно
отвлеченное и безжизненное знание, подобное обычной геометрии. Проще и
убедительнее было бы отрицать наличие системы и в воле или в разуме
изначального существа, утверждать, что существуют вообще только отдельные
воли, каждая из которых является центром для себя и, согласно мнению Фихте,
есть абсолютная субстанция каждого Я. Однако стремящийся к единству разум и
чувство, утверждающее свободу и индивидуальность, всегда сдерживаются лишь
насильственными требованиями, которые недолго сохраняют свою силу и в конце
концов отвергаются. Так и Фихте вынужден был засвидетельствовать в своем
учении признание единства, хотя и в убогом облике нравственного
миропорядка, непосредственным следствием чего оказались противоположность и
несообразность в этом учении. Поэтому нам представляется, что, сколько бы
доводов в пользу подобного утверждения ни приводилось с чисто исторической
точки зрения, т. е. исходя из предшествующих систем (доводов, почерпнутых
из существа разума и познания, мы нигде не обнаружили), установление связи
между понятием свободы и мировоззрением в целом всегда останется
необходимой задачей, без решения которой само понятие свободы останется
неопределенным, а философия - лишенной какой бы то ни было ценности. Ибо
только эта великая задача есть неосознанная и невидимая движущая сила
|
|