Отказ же от этой задачи посредством отречения от разума больше похож на
бегство, чем на победу. Ведь с таким же успехом можно было бы отказаться от
свободы, обратившись к разуму и необходимости,- как в том, так и другом
случае не было бы основания для триумфа.

Более определенно данное мнение было выражено в положении: единственно
возможная система разума есть пантеизм, но пантеизм - это неизбежно
фатализм. Подобные общие наименования, сразу же определяющие всю
совокупность воззрений, бесспорно, являются великолепным открытием. Если
для какой-либо системы найдено подходящее название, то все остальное
приходит само собой, и нет никакой необходимости тратить силы на подробное
исследование того, что составляет своеобразие данной системы. Даже профан
может, как только ему даны эти наименования, выносить свои суждения о самом
глубоком в человеческом мышлении. Однако при вынесении столь важного
утверждения дело все-таки в более точном определении понятия. Ведь если
пантеизм означает не что иное, как учение об имманентности вещей в Боге, то
вряд ли можно было бы отрицать, что каждое разумное воззрение должно в том
или ином смысле тяготеть к этому учению. Однако именно смысл и составляет
здесь различие. Бесспорно, с пантеизмом может быть связано и
фаталистическое воззрение; однако, что оно не связано с ним в своей
сущности, явствует из того, что многие пришли к пантеизму именно в
результате присущего им самого живого чувства свободы. Большинство, если бы
оно хотело быть искренним, созналось бы в том, что в соответствии с его
представлениями индивидуальная свобода противоречит едва ли не всем
свойствам высшего существа, например его всемогуществу. Признание свободы
заставляет признавать вне божественной силы и наряду с нею силу, по своему
принципу не обусловленную, которая, согласно этим понятиям, немыслима.
Подобно тому как Солнце гасит на небосводе все небесные светила, так же, и
еще в большей степени, бесконечная сила гасит каждую конечную силу.
Абсолютная причинность в едином существе оставляет всем остальным лишь
безусловную пассивность. К этому присоединяется зависимость всех существ
мира от Бога и то обстоятельство, что даже само продолжение их
существования есть лишь постоянно возобновляемое творение, в котором
конечное существо производится не как некое неопределенное всеобщее, а как
это определенное единичное с такими, а не иными мыслями, стремлениями и
поступками. Утверждение, что Бог воздерживается от проявления своего
всемогущества, чтобы человек мог действовать, или что он допускает свободу,
ничего не объясняет: если бы Бог хоть на мгновение воздержался от
проявления своего всемогущества, человек перестал бы быть. Существует ли
какой-либо иной выход, преодолевающий эту аргументацию, кроме уверенности в
том, что спасти человека и его свободу, поскольку его свобода немыслима в
противоположности со всемогуществом Бога, можно, только вводя человека и
его свободу в само божественное существо, утверждая, что человек есть не
вне Бога, а в Боге и что сама его деятельность входит в жизнь Бога?
Отправляясь именно от этого, мистики и религиозные люди всех времен
достигали веры в единение человека с Богом, которое, по-видимому,
внутреннему чувству необходимо так же, как разуму и умозрению, если не
больше. Само Священное писание видит именно в сознании свободы отпечаток и
залог веры в то, что мы живем и пребываем в Боге. Как же может необходимым
образом противоречить свободе то учение, которое столь многие применяли к
человеку именно для того, чтобы спасти свободу?

Другое, как обычно полагают, более правильное объяснекие пантеизма сводится
к тому, что он состоит в полном отождествлении Бога с вещами, в смешении
твари с творцом, из чего выводится множество других, резких и неприемлемых
утверждений. Между тем вряд ли можно найти более полное различение вещей от
Бога, чем то, которое мы обнаруживаем у Спинозы, чье учение принято считать
классическим образцом пантеизма. Бог есть то, что есть в себе и постигается
только из самого себя; конечное же - то, что необходимо есть в другом и
может быть понято только исходя из этого другого. Соответственно этому
различению очевидно, что вещи отличаются от Бога не по степени или по своим
ограничениям, как могло бы показаться при поверхностно воспринятом учении о
модификациях, а toto genere. Впрочем, каким бы ни было отношение вещей к
Богу, они абсолютно отделены от Бога тем, что могут быть только в другом и
после другого (а именно в нем и после него), что их понятие производно и
было бы совершенно невозможно без понятия Бога; напротив, Бог есть
единственно и изначально самостоятельное, само себя утверждающее, к
которому все остальное относится лишь как утверждаемое, как следствие к
основанию.