В семитских языках корни - это глаголы, причем, как правило, состоящие из
двух слогов, из трех корневых согласных (первоначальный тип
реконструируется и в тех словах, которые в произношении стали
односложными). При таком строении языка неизбежно возводить слово,
означающее в еврейском "отец", к глаголу, выражающему желание, алкание, т.
е. одновременно в нем содержится понятие потребности, восполнения, что и
проявляется в произведенном от него прилагательном. В соответствии с этим -
так можно было бы сказать - здесь выражено то философское понятие, что
начало отеческого, будучи предшествующим, зачинательным, испытывает
потребность в последующем. Против этого возражают, и по праву, говоря так:
конечно же еврей не стал бы образовывать свое выражение для понятия "отец"
от глагола, и притом столь философически, и он не мог знать абстрактное
понятие желания и потребности раньше понятия отца, которое, естественно,
входит в число самых первых. Однако речь-то не об этом; вопрос в том - не
мыслил ли, пусть не еврей, но дух, создававший еврейский язык, тот самый
глагол, именуя отца так, а не иначе, ведь и природа-созидательница, образуя
форму черепа, уже имеет в виду нервы, которые пройдут сквозь него. Язык
возник не кусками, атомистически, но как целое со всеми его частями, т. е.
органически. Упомянутая взаимосвязь объективно заключена в самом языке, а
потому не вложена в него людьми, с намерением.

О немецком языке Лейбниц говорит: "Philosophiae nata videtur" (он рожден
для философии), и если только дух способен готовить для себя подходящие
орудия, то здесь такая философия, которая не была еще на деле философией,
приготовила себе орудие, пользоваться которым ей было суждено лишь позднее.

Поскольку же без языка немыслимо не только философское, но и вообще
человеческое сознание, то основы языка не могли закладываться сознательно -
и тем не менее, чем глубже проникаем мы в язык, с тем большей
определенностью обнаруживается, что глубина языка еще превышает глубину
самого сознательного творческого порождения.

С языком дело обстоит как с органическими существами; нам кажется, что они
возникают бессознательно, слепо, и, однако, мы не можем отрицать
непостижимой преднамеренности их строения, вплоть до мельчайшей детали.

Так разве можно не замечать поэзию уже в самом материальном строении
языков? Я говорю не о выражении духовных понятий, какие принято называть
метафорическими, хотя поначалу, когда они возникали, их едва ли считали
выражениями несобственными. Но какие же сокровища скрыты в поэзии! Поэт не
вкладывает их в поэзию, а лишь как бы извлекает их оттуда, словно достает
из сокровищницы, сам же лишь уговаривает язык отдать их ему. Но разве любое
именование уже олицетворение, и если во всех языках вещи, допускающие
противоположное, мыслятся или явно обозначаются как различающиеся по полу,
если мы говорим: небо - оно, земля - она, пространство - оно, время - оно,
то отсюда еще далеко до выражения духовных понятий в образах мужских и
женских божеств.

Хочется даже сказать: сам язык - это лишь стершаяся мифология, его
абстрактные и формальные различения сохраняют то, что мифология сохраняет в
различениях живых и конкретных.

После всех этих размышлений склоняешься к тому, чтобы сказать так: в
мифологии не могла действовать такая философия, которой надо было
отыскивать свои образы в поэзии,- нет, сама эта философия и была, в
существенном отношении, поэзией. И наоборот: поэзия, создавшая образы
мифологии, не состояла в услужении у философии, которая отличалась бы от
нее,- нет, она сама, притом в существенном отношении, была порождающей
знание деятельностью, философией. Это последнее повлекло бы за собой то,
что в мифологических представлениях содержалась бы истина, притом не
случайно, но с известной необходимостью; первое повлекло бы за собой то,
что поэтическое не было бы в мифологии привходящим моментом, но было бы
чем-то внутренним, существенным и данным вместе с мыслью. Если философскую,
или доктринальную, сторону назвать содержанием, поэтическую - формой, то
содержание никогда не существует здесь для себя - оно возникает лишь в
такой форме, оно поэтому срослось с нею до полной неотделимости. Тогда
мифология была бы не просто естественным, но и органическим порождением,-
вот значительный шаг в сравнении с чисто механическим способом объяснения!
Мифология - нечто органическое и еще в одном отношении: поэзия и философия,
каждая по отдельности, служат для нас принципом свободного, преднамеренного
изобретения, однако они связаны, а потому ни одна не может, собственно,
действовать свободно; итак, тогда мифология - это порождение деятельности
свободной, однако проявляющейся несвободно, подобно тому как и все
органическое возникновение свободно-необходимо, и мифология - это
произведение неп