Если верно, что мы не высказываем смысл того, что говорим, мы, по крайней мере, можем воспринимать смысл,- то есть выраженное одного предложения, как означаемое Другого предложения, смысл которого мы в свою очередь не высказываем, и так до бесконечности. Подобно этому каждое предположение сознания, названное "именем", оказывается вовлеченным в неопределенную номинальную регрессию, так как каждое имя отсылает к другому, означающему смысл предыдущего. Бессилие эмпирического сознания подобно здесь "энной" силе языка и его трансцендентному повторению, бесконечной возможности говорить словами или говорить о словах. Как бы то ни было, мышление выдает догматический образ и постулат предположений,

193

согласно которому философия якобы находит свое начало в первом предположении сознания, в Cogito. Но, возможно, Cogito — имя, не имеющее смысла и другого объекта, кроме неопределенной регрессии как силы представления (я мыслю, что я мыслю, что я мыслю...). Любое предположение сознания включает бессознательное чистого мышления, образующее сферу смысла, в которой регрессируешь до бесконечности.

Итак, первый парадокс смысла — парадокс размножения делением, при котором выраженное "имени" — означаемое другого имени, удваивающего первое. Этого парадокса можно, конечно, избежать, но лишь впадая в другой: на этот раз мы приостанавливаем предположение, останавливаем его, чтобы извлечь двойника, удерживающего лишь его мысленное, имманентное заданное содержание. Присущее языку парадоксальное повторение тогда состоит уже не в удвоении, а в раздвоении, не в ускорении, а в приостановке. Двойник предположения кажется нам отличным одновременно от самого предположения, от того, кто его формулирует и от объекта, к которому оно относится. Он отличается от субъекта и объекта, потому что не существует вне предположения, выражающего его. Он отличается от самого предположения, так как относится к объекту как его логический атрибут, его "высказываемое" или "выражаемое". Это комплексная тема предположения и тем самым — первый термин познания. Чтобы отличить его одновременно от объекта (например, Бог, небо) и предположения (Бог есть, небо голубое) его высказывают в неопределенной или причастной форме: Бог-бытие, бытующий Бог, бытующая синева неба. Этот комплекс — мысленное событие. Это объективная целостность, о которой даже нельзя сказать, что она существует в себе; она упорствует, остается, обладая квази-бьггием, вне-бытием, минимумом бытия, присущего реальным объектам — возможным и даже невозможным. Но тут мы попадаем в очаг вторичных трудностей. Ибо как избежать того, что противоречивые предположения имеют одинаковый смысл, поскольку утверждение и отрицание являются только предположительными модусами? Как избежать того, что невозможный — противоречивый в себе объект имеет смысл, хотя и не имеет "значения" (квадратура круга)? И еще — как примирить скоротечность объекта и вечность его смысла? Как, наконец, избежать игры зеркал: предположение должно быть верным, потому что верно его выражающее, но выражающее верно только тогда, когда само предположение верно? У всех этих сложностей общее происхождение; выделяя двойник предположения, упоминули лишь призрак. Определенный таким образом смысл — лишь туман, клубящийся на границе вещей и слов. Смысл здесь появляется в результате одного из мощнейших

194

логических усилий, но как непродуктивный, как бестелесный, как бесплодный, лишенный порождающей способности16. Льюис Кэрролл превратил эти парадоксы в волшебную сказку; парадокс нейтрализующего раздвоения находит воплощение в улыбке без кота, а парадокс умножения дублирования — в образе кавалера, который все время дает новое название песне; между этими крайностями — все вторичные парадоксы, воплощающиеся в приключениях Алисы.

Выиграем ли мы что-нибудь, выражая смысл в вопросительной, а не инфинитивной или причастной форме, ("есть-ли Бог? вместо бытия Бога или бытования Бога)? На первый взгляд, выигрыш маловат. Но он мал потому, что вопрос всегда скопирован с даваемых, вероятных или возможных ответов. Он сам — нейтрализованный двойник предположения, полагаемого предсуществующим, которое может или должно служить ответом. Оператор пускает в ход все свое искусство, строя вопросы соответственно ответам, которые желает вызвать, то есть предположениям, в которых он хочет нас убедить. Даже если мы не знаем ответа, мы ставим вопроса, полагая, что ответ уже дан, что он по праву предсуществовал в другом сознании. Вот почему вопрос по своей этимологии всегда задается в пределах сообщества: вопрошание включает не только обыденное сознание, но и здравый смысл, распределение знания и данного относительно эмпирических сознаний, их положений, точек зрения, функции и компетенции таким образом, что одно сознание предположительно уже знает то, о чем другому неизвестно (который час? — у вас есть наручные часы или вы находитесь рядом с настенными часами. — Когда родился Цезарь? — вы ведь знаете римскую историю ...). Несмотря на это несовершенство, вопросительная форма имеет и преимущество: предлагается рассматривать соответствующее предположение как ответ, она открывает нам новые пути.