Непреодолимое — это сама индивидуация. По ту сторону мыслящего субъекта и Я находится не безличное, но индивид и его факторы, индивидуация и ее поля, индивидуальность и ее до-индивидуальные особенности. Ведь до-индивидуальное — все еще особенное, как пред-мыслящий субъект, пред-Я — еще индивидуальны. Не только "еще", следует сказать "наконец". Вот почему индивид не находит своего психического образа ни в интенсивности, ни в организации мыслящего субъекта, ни в спецификации Я, но напротив, в надтреснутом Я и распавшемся мыслящем субъекте, а также в корреляции треснувшего Я и растворившегося мыслящего субъекта. Мы ясно видим эту корреляцию, подобную

313

корреляции мыслителя и мышления, ясно-смутного мыслителя различимых темных Идей (дионисийский мыслитель). Идеи ведут нас от треснувшего Я к распавшемуся Мыслящему субъекту. Как мы видели, по краям трещины копошатся Идеи, подобные задачам, то есть множествам, состоящим из дифференциальных связей и их изменений, выдающихся точек и их трансформаций. Но эти Идеи выражаются в факторах индивидуации, в имплицированном мире интенсивных количеств, составляющих конкретную универсальную индивидуальность мыслителя или системы распавшегося Я.

Смерть вписана в Я и мыслящий субъект как исчезновение различия в системе экспликации; или как деградация, компенсирующая процесс дифференциации. С этой точки зрения, хотя смерть и неизбежна, любая смерть тем не менее случайна и насильственна, она всегда приходит извне. Но одновременно у смерти есть и совершенно другой лик, связанный с растворяющими мыслящий субъект факторами индивидуации: она подобна тогда "инстинкту смерти", внутренней силе, освобождающей элементы индивидуации от сковывающей их формы Я или материи мыслящего субъекта. Смешение двух ликов смерти ошибочно, как если бы инстинкт смерти сводился к тенденции возрастающей энтропии или возврату к неодушевленной материи. Любая смерть двойственна в силу исчезновения великого различия, представленного ею экстенсивно, посредством копошения и освобождения мелких различий, которые она интенсивно имплицирует. Фрейд выдвинул следующую гипотезу: организм хочет умереть, но умереть по-своему, так что реально наступающая смерть всегда предстает в сжатом, внешнем, случайном и насильственном виде, несовместимом с внутренним желанием — умереть. Смерть как эмпирическое событие с необходимостью неадекватна смерти как "инстинкту", трансцендентальной инстанции. И Фрейд, и Спиноза правы: первый — в отношении инстинкта, второй — события. Желанная изнутри, смерть всегда приходит извне, в другом облике — пассивном, случайном. Самоубийство — попытка обрести адекватность, совместить два эти ускользающих лика. Но берега не сходятся, каждая смерть остается двойственной. С одной стороны, это "дедифференсиация", стремящаяся компенсировать дифференсиации Я, мыслящего субъекта в придающей им единообразие общей системе; с другой стороны, это индивидуация, протест индивида, никогда не признававшего себя в границах Мыслящего субъекта и Я, даже универсальных.

Нужно, кроме того, чтобы в эксплицируемых психических системах присутствовали ценности импликации, то есть центры упаковки, свидетельствующие о факторах индивидуации. Разумеется, эти центры учреждают не Я или Мыслящий субъект, но совершенно иная структура, принадлежащая к системе Я-Мыслящий субъект.

314

Эта структура должна быть обозначена под названием "другой". Она не обозначает никого, кроме мыслящего субъекта для другого Я и другого Я для мыслящего субъекта. Теоретическая ошибка заключается как раз в постоянном колебании между полюсом, сводящим другого к положению вещи, и полюсом, возводящим его в ранг субъекта. Даже Сартр ограничивался приписыванием этого колебания другому как таковому, показывая, что другой становится объектом, когда Я — субъект, и не становится субъектом, если Я, в свою очередь, не превращается в объект. Вследствие этого структура другого и ее функционирование в психических системах оставались неизвестными. Если другой не является никем, но в двух разных системах он — мыслящий субъект для другого и другой для мыслящего субъекта, то Другой a priori определяется в каждой из систем своей выразительной, то есть имплицитной и упакованной ценностью. Рассмотрим лицо, выражающее ужас (в опытных условиях, при которых я не знаю и не чувствую причин этого ужаса). Это лицо выражает возможный мир — ужасный мир. Мы как всегда понимаем под выражением отношение, свидетельствующее в основном о смещении между выражающим и выраженным; ведь выраженное не существует вне выражающего, хотя выражающее и относится к нему как к совершенно инакому. Таким образом, под возможным мы имеем в виду не какое-либо подобие, но состояние имплицированного, упакованного в его гетерогенности с упаковывающим: не лицо, выражающее ужас, похоже на то, что его ужаснуло, но упаковка — на состояние ужасного мира. В каждой психической системе возможности копошатся вокруг реальности; но наши возможности всегда Другие. Другой неотделим от составляющей его экспрессивности.