Скачать 63.7 Кбайт
Прогулка скептика, или аллеи вступление.
Ах, дорогой Клеобул, найдите для нас, пожалуйста, более интересные темы или уж дозвольте нам сидеть сложа руки.
— Согласен,— ответил Клеобул,— чтобы вы сидели сложа руки, сколько вам будет угодно. Не пишите никогда, если написанное может погубить вас; но если уж вы непременно хотите использовать свой досуг за счет публики, то почему бы вам не взять за образец нового автора, написавшего о предрассудках?
— Я вас понимаю, Клеобул,— сказал я,— вы советуете мне говорить о предрассудках публики так, чтобы всем было ясно, что я сам их целиком разделяю. Это ли вы имеете в виду? Это ли ставите мне в пример? Когда мне сообщили о выходе в свет этого сочинения, я сказал самому себе: вот книга, которую я ждал! “Где она продается?” — спросил я шепотом. “У Ж.***, на улице Св. Жака”,— ответили мне без всякой таинственности. “Как же это? — продолжал я думать про себя. — Неужели нашелся честный цензор, готовый пожертвовать своим жалованием ради истины, или же книга написана так плохо, что цензор мог пропустить ее, не рискуя своим маленьким состоянием?” Я прочел книгу и убедился, что цензор ничем не рисковал. Итак, вы советуете мне, Клеобул, или ничего не писать, или написать плохую книгу.
— Конечно,— ответил Клеобул. — Лучше быть плохим автором и жить спокойно, нежели, будучи хорошим автором, подвергаться преследованиям. Правильно сказал один, впрочем довольно сумасбродный, автор, что книга, над которой зеваешь, не вредит никому.
— Я постараюсь,— возразил я,— написать хорошую книгу и избежать преследования.
— Желаю вам успеха. Но верный способ достигнуть цели, никого не раздражая,— это сочинить длинный исторический, догматический и критический трактат, которого никто не станет читать и который суеверы могут оставить без ответа. Тогда вы удостоились бы чести красоваться на одной полке вместе с Яном Гусом, Социном, Цвингли, Лютером и Кальвином, и через год едва ли кто-нибудь вспомнил бы, что вы написали книгу. Наоборот, если вы усвоите себе манеру Бейля, Монтеня, Вольтера, Барклая, Вулстона, Свифта, Монтескье, у вас, конечно, будут шансы оказаться более долговечным, но как дорого вы заплатите за это преимущество! Дорогой Арист, знаете ли вы как следует, с кем вы играете? Если у вас сорвется с пера, что “единосущный” просто бессмысленное слово, вас тотчас же объявят атеистом; но всякий атеист осужден на вечную муку, а всякий осужденный должен гореть в огне на том свете и на этом. Вследствие этого милосердного заключения вас будут гнать и преследовать. Сатана — служитель гнева божьего, а эти люди, как говорил один из наших друзей, никогда не откажутся быть служителями ярости сатанинской. Светские люди позабавятся над вашим сатирическим описанием их нравов; философы посмеются над насмешками, которыми вы уничтожаете их мнения; но святоши не понимают шуток, предупреждаю вас. Они все принимают всерьез и скорее простят вам сто возражений, чем одно острое слово.
— Но не объясните ли вы мне, дорогой Клеобул,— ответил я,— почему богословы так не любят шуток? Ведь известно, что ничего не может быть полезнее удачной шутки; а что до неудачной, то ничего, я думаю, не может быть невинней. Смеяться над тем, в чем нет ничего смешного, все равно что дуть на зеркало. Влага дыхания сходит с его поверхности сама собой, и оно снова становится кристально чистым. Нет, решительно, эти чересчур серьезные господа либо сами не умеют шутить, либо не знают, что истина, добро и красота не могут быть осмеяны, либо, наконец, чувствуют, что этих качеств у них нет и в помине.
— Верно, конечно, первое,— сказал Клеобул,— ибо что может быть несноснее богослова, который разыгрывает из себя остряка? Разве только молодой военный, разыгрывающий из себя богослова. Дорогой Арист, у вас есть положение в свете, вы носите известное имя, вы служили с отличием и доказали на деле свою честность; никто еще не вздумал и, надеюсь, никто не вздумает отказать вам в приятной внешности и уме; скажу больше, признавать за вами эти достоинства и быть знакомым с вами должен всякий, кто хочет иметь успех. По правде говоря, слава хорошего писателя даст вам так мало новых преимуществ, что вы могли бы пренебречь ею, но подумали ли вы о том, чем грозит вам репутация посредственного автора? Знаете ли вы, что тысячи низких душ, завидующих вашим достоинствам, с нетерпением ждут одного вашего неловкого шага, чтобы безнаказанно опорочить все ваши блестящие качества? Не рискуйте обрадовать зависть этим жалким утешением; пусть она удивляется вам, чахнет и безмолвствует.
Мы собирались продолжать наш разговор, и Клеобул, уже поколебавший меня своими первыми рассуждениями, в конце концов, пожалуй, задушил бы во мне авторское тщеславие, так что мое или, вернее, его произведение навеки осталось бы под замком, как вдруг появился молодой скептик Альсифрон; он предложил быть арбитром в нашем споре и решил, что раз наша беседа о религии, философии и светской жизни уже обращается в рукописи, то стоило бы их напечатать. “Но во избежание всех
— Согласен,— ответил Клеобул,— чтобы вы сидели сложа руки, сколько вам будет угодно. Не пишите никогда, если написанное может погубить вас; но если уж вы непременно хотите использовать свой досуг за счет публики, то почему бы вам не взять за образец нового автора, написавшего о предрассудках?
— Я вас понимаю, Клеобул,— сказал я,— вы советуете мне говорить о предрассудках публики так, чтобы всем было ясно, что я сам их целиком разделяю. Это ли вы имеете в виду? Это ли ставите мне в пример? Когда мне сообщили о выходе в свет этого сочинения, я сказал самому себе: вот книга, которую я ждал! “Где она продается?” — спросил я шепотом. “У Ж.***, на улице Св. Жака”,— ответили мне без всякой таинственности. “Как же это? — продолжал я думать про себя. — Неужели нашелся честный цензор, готовый пожертвовать своим жалованием ради истины, или же книга написана так плохо, что цензор мог пропустить ее, не рискуя своим маленьким состоянием?” Я прочел книгу и убедился, что цензор ничем не рисковал. Итак, вы советуете мне, Клеобул, или ничего не писать, или написать плохую книгу.
— Конечно,— ответил Клеобул. — Лучше быть плохим автором и жить спокойно, нежели, будучи хорошим автором, подвергаться преследованиям. Правильно сказал один, впрочем довольно сумасбродный, автор, что книга, над которой зеваешь, не вредит никому.
— Я постараюсь,— возразил я,— написать хорошую книгу и избежать преследования.
— Желаю вам успеха. Но верный способ достигнуть цели, никого не раздражая,— это сочинить длинный исторический, догматический и критический трактат, которого никто не станет читать и который суеверы могут оставить без ответа. Тогда вы удостоились бы чести красоваться на одной полке вместе с Яном Гусом, Социном, Цвингли, Лютером и Кальвином, и через год едва ли кто-нибудь вспомнил бы, что вы написали книгу. Наоборот, если вы усвоите себе манеру Бейля, Монтеня, Вольтера, Барклая, Вулстона, Свифта, Монтескье, у вас, конечно, будут шансы оказаться более долговечным, но как дорого вы заплатите за это преимущество! Дорогой Арист, знаете ли вы как следует, с кем вы играете? Если у вас сорвется с пера, что “единосущный” просто бессмысленное слово, вас тотчас же объявят атеистом; но всякий атеист осужден на вечную муку, а всякий осужденный должен гореть в огне на том свете и на этом. Вследствие этого милосердного заключения вас будут гнать и преследовать. Сатана — служитель гнева божьего, а эти люди, как говорил один из наших друзей, никогда не откажутся быть служителями ярости сатанинской. Светские люди позабавятся над вашим сатирическим описанием их нравов; философы посмеются над насмешками, которыми вы уничтожаете их мнения; но святоши не понимают шуток, предупреждаю вас. Они все принимают всерьез и скорее простят вам сто возражений, чем одно острое слово.
— Но не объясните ли вы мне, дорогой Клеобул,— ответил я,— почему богословы так не любят шуток? Ведь известно, что ничего не может быть полезнее удачной шутки; а что до неудачной, то ничего, я думаю, не может быть невинней. Смеяться над тем, в чем нет ничего смешного, все равно что дуть на зеркало. Влага дыхания сходит с его поверхности сама собой, и оно снова становится кристально чистым. Нет, решительно, эти чересчур серьезные господа либо сами не умеют шутить, либо не знают, что истина, добро и красота не могут быть осмеяны, либо, наконец, чувствуют, что этих качеств у них нет и в помине.
— Верно, конечно, первое,— сказал Клеобул,— ибо что может быть несноснее богослова, который разыгрывает из себя остряка? Разве только молодой военный, разыгрывающий из себя богослова. Дорогой Арист, у вас есть положение в свете, вы носите известное имя, вы служили с отличием и доказали на деле свою честность; никто еще не вздумал и, надеюсь, никто не вздумает отказать вам в приятной внешности и уме; скажу больше, признавать за вами эти достоинства и быть знакомым с вами должен всякий, кто хочет иметь успех. По правде говоря, слава хорошего писателя даст вам так мало новых преимуществ, что вы могли бы пренебречь ею, но подумали ли вы о том, чем грозит вам репутация посредственного автора? Знаете ли вы, что тысячи низких душ, завидующих вашим достоинствам, с нетерпением ждут одного вашего неловкого шага, чтобы безнаказанно опорочить все ваши блестящие качества? Не рискуйте обрадовать зависть этим жалким утешением; пусть она удивляется вам, чахнет и безмолвствует.
Мы собирались продолжать наш разговор, и Клеобул, уже поколебавший меня своими первыми рассуждениями, в конце концов, пожалуй, задушил бы во мне авторское тщеславие, так что мое или, вернее, его произведение навеки осталось бы под замком, как вдруг появился молодой скептик Альсифрон; он предложил быть арбитром в нашем споре и решил, что раз наша беседа о религии, философии и светской жизни уже обращается в рукописи, то стоило бы их напечатать. “Но во избежание всех
|
|