Когда мы стояли на вершине холма, господствовавшего над окрестными полями и селами, он внушал мне презрение ко всему, что возносит человека, не делая его лучше; он указывал мне на пространство над моей головой, в тысячу раз большее, чем то, что у меня под ногами, и смирял мою гордость головокружительным сравнением занимаемой мною точки с необъятным простором, который расстилался у меня перед глазами.

Когда мы вновь спускались в долину, он говорил о невзгодах, неотделимых от человеческой жизни, и призывал меня ожидать их без волнения и переносить без слабости.

Цветок, встретившийся на пути, вызывал у него какую-нибудь легкую мысль или тонкое соображение. У подножия старого дуба или в глубине грота он делился со мной серьезным и основательным замечанием, сильной идеей, глубоким размышлением.

Я понял, что Клеобул создал себе своего рода местную философию; что все его селение было для него чем-то одушевленным и говорящим; что каждый предмет внушал ему особые мысли и творения природы были для него какой-то аллегорической книгой, из которой он вычитывал тысячи истин, ускользавших от других людей.

Чтобы еще больше увериться в своем открытии, я повел его однажды к звезде, о которой я уже говорил. Я припоминал, что в этом месте он как-то коснулся вопроса о том, сколь различными путями люди приближаются к своей последней черте; мне хотелось знать, не вернется ли он на этом месте к той же теме. Каким успехом увенчался мой опыт! Сколько важных и новых истин довелось мне услышать! Меньше чем за два часа, в течение которых мы прогуливались от аллеи терний до аллеи каштанов и от аллеи каштанов до цветника, он исчерпал все, что можно сказать о нелепостях религий, о недостоверности философских систем и о тщете светских удовольствий. Я расстался с ним, убежденный правильностью его понятий, четкостью его суждений и обширностью знаний; вернувшись к себе, я поспешил записать его слова, что мне было в данном случае особенно легко, поскольку Клеобул, желая приноровиться ко мне, охотно заимствовал термины и сравнения из моей профессии.

Я нисколько не сомневаюсь, что, пройдя через мое перо, его слова потеряли немалую долю той энергии и живости, какую они имели в его устах; но, я думаю, мне по крайней мере удалось сохранить основное содержание его речи. Эту речь я и выпускаю теперь в свет под заглавием “Прогулка скептика, или Беседа о религии, философии и светской жизни”.

Я уже роздал несколько копий моей рукописи; они были размножены, и в некоторых я нашел такие чудовищные искажения оригинала, что, боясь недовольства Клеобула, в случае если он проведает о моей нескромности, я отправился предупредить его, попросить прощения и даже добиться разрешения опубликовать его мысли. Я трепетал, когда объявлял ему о цели моего посещения; я вспомнил надпись, начертанную на черном мраморе над входом в его дом: “Beatus qui moriens fefellit” и уже стал отчаиваться в успехе своего начинания. Но он успокоил меня, взял за руку, повел под свои каштаны и сказал следующее:

— Я нисколько не браню вас за то, что вы стараетесь просветить людей; это самая важная услуга, которую им можно было бы оказать, но которая, однако, никогда не будет им оказана. Как остроумно выразился один из наших друзей, когда я однажды беседовал с ним под сенью этих деревьев, излагать истину некоторым людям — это все равно что направить луч света в совиное гнездо. Свет только попортит совам глаза, и они поднимут крик. Если бы люди были невежественны только потому, что ничему не учились, то их, пожалуй, еще можно было бы просветить; но нет, в их ослеплении есть система. Арист, вы имеете дело с людьми не только ничего не знающими, но и не желающими ничего знать. Можно образумить человека, который заблуждается невольно; но с какой стороны атаковать того, кто стоит на страже против здравого смысла? Поэтому не ожидайте, что ваши труды принесут большую пользу другим, но бойтесь, как бы они не причинили бесконечный вред вам. Религия и правительство — священные предметы, которых недозволено касаться. Лица, стоящие у кормила церкви и государства, оказались бы в большом затруднении, если бы им пришлось объяснять, по какой причине они требуют от нас молчания; но самое благоразумное — повиноваться и молчать, если только у нас нет столь твердой позиции, чтобы мы были недосягаемы для их стрел и могли возвещать им истину.

— Я понимаю,— ответил я,— всю мудрость ваших советов, но не обязуюсь следовать им; позволю себе спросить вас: почему религия и правительство — запретные темы, о которых нельзя писать? Если истина и справедливость могут только выиграть от моего исследования, то смешно воспрещать мне исследовать их. Неужели, позволив мне свободно высказывать свои мысли о религии, ей нанесут более опасный удар, чем запретив мне говорить о ней? Если бы знаменитый Кошен, изложив суду свои доводы, потребовал в заключение, чтобы противной стороне было воспрещено отвечать, то какое странное впечатление создалось бы о правоте защищаемого им дела! Пусть дух нетерпимости движет магометанами; пусть они отстаивают свою религию огнем и мечом — они последовательны.