Вы мне говорите, что наши солдаты засвидетельствовали чудеса, происшедшие при его смерти и воскресении,— и землетрясение, и густой мрак, затмивший на три часа солнечный свет, и все прочее. Но когда вы мне рассказываете, что они были поражены, объяты ужасом, повержены в прах и пустились в бегство при виде ангела, сошедшего с неба, чтобы отвалить камень от его могилы, и когда вы затем уверяете, что те же солдаты из низкой корысти отказались подтвердить чудеса, столь их поразившие, что они чуть ли не умерли со страху, то вы забываете, что это были люди, или, по крайней мере, превращаете их в идумейцев, точно воздух вашей родины обладает свойством завораживать глаза и расстраивать разум иноземцев, которые им дышат. Поверьте, если бы ваш вождь совершил хоть малейшую часть того, что вы ему приписываете, то об этом узнали бы император, Рим, сенат, весь мир. Этот божественный человек сделался бы темой наших бесед и предметом всеобщего поклонения, а между тем о нем всё еще ничего не знают. Вся Иудея, за исключением немногих ее жителей, считает его обманщиком. Поймите по крайней мере, Марк, что потребовалось чудо гораздо большее, чем все чудеса вашего вождя, чтобы окутать тьмой такую открытую, такую блистательную, такую необычайную жизнь, какая выпала ему на долю. Признайте же свое заблуждение и откажитесь от своих бредней; ведь ясно, что всеми чудесными свойствами, которыми вы украшаете его биографию, он обязан исключительно вашему воображению”.

57. Марк помолчал несколько минут, озадаченный словами Мениппа, но затем заговорил с энтузиазмом: “Наш вождь — сын всемогущего бога; он наш мессия, наш спаситель, наш царь. Мы знаем, что он умер и воскрес. Блаженны те, которые видели его и уверовали; но еще блаженнее те, которые поверят в него, не видя. Рим, откажись от своего неверия! Надменный Вавилон, покройся вретищем и посыпь себя пеплом, покайся; спеши, ибо времени мало, твое падение близко, твое владычество идет к концу. Но что я говорю о твоем владычестве? Весь мир изменит свой лик, сын человеческий появится на облаках и будет судить живых и мертвых. Он грядет, он уже у дверей. Многие из живущих ныне станут очевидцами этих событий”.

58. Менипп, которому этот ответ пришелся не по вкусу, распростился с толпой и покинул аллею терний, предоставив энтузиасту ораторствовать перед новобранцами и вербовать новых приверженцев.

59. Ну так как же, Арист, что ты думаешь об этой беседе? Я предвижу твой ответ. “Согласен,— скажешь ты,— что эти идумейцы, наверное, были большими глупцами; но невозможно, чтобы в целом народе не нашлось ни одного человека с головой. У фивян, самого тупоумного греческого племени, был свой Эпаминонд, свой Пелопид, свой Пиндар; и мне хотелось бы услышать беседу Мениппа не только с апостолом Иоанном или евангелистом Марком, но также с историком Иосифом или философом Филоном. Толпе глупцов всегда было позволительно верить в то, что не гнушались признать даже немногие разумные люди, и безмозглая доверчивость первых никогда не могла опорочить просвещенное свидетельство вторых. Поведай же мне:

что сказал Филон о начальнике аллеи терний?.. Ничего.— Что думал о нем Иосиф?.. Ничего, — Что рассказал о нем Юст Тивериадский?.. Ничего”. И как же ты хочешь, чтобы Менипп беседовал о жизни и делах этого человека с лицами хоть и весьма образованными, но никогда ничего о нем не слыхавшими? Они не забыли ни об Иуде Галилейском, ни о фанатике Ионафане, ни о бунтовщике Тевде; но они умолчали о сыне твоего государя. Как же это так? Неужели они не различили его в толпе плутов, которые появлялись один за другим в Иудее и, едва появившись, тотчас же исчезали?

60. Обитателей аллеи терний задело унизительное для них молчание современных историков об их вожде и еще большее презрение, которое испытывали к их войску давние обитатели аллеи каштанов. Что же они надумали, оказавшись в таком положении? Уничтожить следствие, уничтожив причину. “Как это,— воскликнешь ты,— уничтожив причину? Я тебя не понимаю. Неужели они заставили Иосифа говорить через несколько лет после его смерти?..” Представь себе, что ты догадался: они вставили в его историю похвалу их начальнику. Но подивись их неумелости: так как они не смогли ни придать правдоподобие сочиненному ими отрывку, ни выбрать для него подходящее место, то подлог вышел совершенно явным. Иосифу, еврейскому историку, первосвященнику своего народа, ревностно преданному религиозным законам, они вложили в уста слова одного из вожатых; и куда же они включили эти слова? В такое место, где они нарушают весь смысл речи автора. “Но мошенники не всегда понимают свои собственные интересы,— говорит автор, у которого я заимствовал беседу Мениппа с Марком.— Желая слишком многого, они часто не получают ничего. Две строчки, с умом вставленные в другом месте, принесли бы им больше пользы. К злодеяниям Ирода, так подробно описанным у еврейского историка, который его не любил, нужно было бы прибавить избиение вифлеемских младенцев, о котором тот не говорит ни слова”.

61. Ты сам обдумаешь все это, а пока вернись со мной еще раз в аллею терний.

62. Среди тех, кто влачится по ней ныне, есть некоторые, придерживающие повязку обеими руками, точно она стремится вырваться изо всех сил.