Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Я ничего не упускал из виду,
все до мелочей принимал в расчет, и мои рассуждения приносили
отличные плоды. Для начала я всегда предполагал самое худшее:
просьба о помиловании отвергнута. Так что же? Значит, я умру.
Раньше, чем другие, разумеется. Но ведь всякий знает - жить не
стоит труда. В сущности, я прекрасно понимал, что умереть в
тридцать лет или в семьдесят - невелика разница, все равно другие
мужчины и женщины останутся жить после тебя, и так будет еще
тысячи лет. Ясно и понятно, чего проще. Теперь или через двадцать
лет - все равно я умру. Сейчас при этом рассуждении меня смущало
одно: как подумаю, что можно бы прожить еще двадцать лет, внутри
все так и вскинется. Оставалось глушить это чувство, внушать себе,
что те же мысли одолевали бы меня и через двадцать лет, когда я
все равно очутился бы в таком же положении. Ведь ясно и понятно:
смерти не миновать, а когда и как умрешь - что за важность. Значит
(трудней всего было не упустить нить рассуждений, которая вела к
этому "значит"), - значит, надо примириться с тем, что мою просьбу
могут отвергнуть.
[93]
Вот тут, только тут я, так сказать, получал право, я в какой-
то мере позволял себе допустить другую возможность: меня помилуют.
Досадно одно: приходилось обуздывать неистовый порыв крови и
плоти, сумасбродную ослепляющую радость. Надо было старательно
заглушать этот внутренний крик трезвыми рассуждениями. Надо было
освоиться и с этой возможностью, чтобы вернее покориться той,
первой. Когда мне это удавалось, я выигрывал час спокойствия. А
это все же не пустяк.
Именно в такую минуту я еще раз отказался принять священника.
Я лежал, на койке и по тому, как бледнело летнее небо, угадывал
приближение вечера. Только что я отклонил свою просьбу о
помиловании и чувствовал, как спокойно течет кровь по жилам. Мне
незачем было видеть священника. Впервые за много дней я подумал о
Мари. Она уже давным-давно мне не писала. В тот вечер,
поразмыслив, я сказал себе: может быть, ей надоело быть любовницей
смертника. А могло случиться и другое - она заболела и умерла.
Очень может быть. Откуда мне знать, что произошло, - ведь наши
тела теперь врозь, а больше ничто нас не связывало и не напоминало
dpsc о друге. Впрочем, если бы Мари умерла, я вспоминал бы о ней
спокойно. Мертвая она бы меня ничуть не занимала. Это вполне
естественно, и обо мне тоже, разумеется, забудут, как только я
умру. Людям больше не будет до меня дела. Даже не могу сказать,
чтобы это меня угнетало. В сущности, нет такой мысли, к которой
человеку нельзя привыкнуть.
Вот тут-то и вошел священник. При виде его я слегка вздрогнул.
Он это заметил и сказал - не надо бояться. Я сказал - обычно он
приходит в другой час. Он ответил, что пришел просто по-дружески
меня навестить, просьба о помиловании тут ни при чем, он про нее
ничего не знает. Он присел на мою койку и предложил мне сесть
рядом. Я отказался. Впрочем, лицо у него было очень доброе.
Некоторое время он сидел, понурясь, облокотясь на колени, и
разглядывал свои руки. Они были тонкие и мускулистые, точно два
проворных зверька. Он медленно потер их. И застыл с опущенной
головой, и не шевелился так долго, что я о нем чуть не забыл.
Но вдруг он вскинул голову и посмотрел на меня в упор.
- Почему вы всегда отказываетесь меня видеть?
Я ответил, что не верю в бога. Он спросил, вполне ли я в этом
уверен, и я сказал - мне незачем себя проверять, ведь это
совершенно неважно. Тогда он откинулся назад, прислонился к стене,
опустив руки на колени. И словно про себя заметил, что иногда
людям кажется, будто они в чем-то уверены, а на самом деле это не
так. Я промолчал. Он посмотрел на меня и спросил:
- А как по-вашему?
Я сказал - всяко бывает. Может, я и не знаю наверняка, что
меня по-настоящему занимает. Но уж что мне совсем неинтересно -
это я знаю твердо. Так вот, то, о чем он говорит, меня ничуть не
интересует.
Он отвел глаза и, не меняя позы, спросил - должно быть, я так
говорю от крайнего отчаяния? Я объяснил, что вовсе не отчаиваюсь.
Только боюсь - а это вполне естественно.
[94]
- Господь вам поможет, - заметил он. - В вашем положении все,
кого я знал, обращались к господу.
Я сказал - что ж, это их право. Кроме того, очевидно, у них
хватало на это времени. Ну а я не хочу, чтобы мне помогали, и у
меня нет времени заниматься тем, что мне неинтересно.
Тут он было с досадой всплеснул руками; но сдержался и начал
расправлять складки сутаны. Потом опять заговорил, называя меня
"друг мой". Он, мол, так со мной говорит не потому, что я осужден
на смерть, - ведь, в сущности, все мы осуждены на смерть. Я
перебил его и сказал: это не одно и то же и, уж во всяком случае,
это не утешает.
- Да, конечно, - согласился он. - Но если вы не умрете в
скором времени, так умрете позже.
все до мелочей принимал в расчет, и мои рассуждения приносили
отличные плоды. Для начала я всегда предполагал самое худшее:
просьба о помиловании отвергнута. Так что же? Значит, я умру.
Раньше, чем другие, разумеется. Но ведь всякий знает - жить не
стоит труда. В сущности, я прекрасно понимал, что умереть в
тридцать лет или в семьдесят - невелика разница, все равно другие
мужчины и женщины останутся жить после тебя, и так будет еще
тысячи лет. Ясно и понятно, чего проще. Теперь или через двадцать
лет - все равно я умру. Сейчас при этом рассуждении меня смущало
одно: как подумаю, что можно бы прожить еще двадцать лет, внутри
все так и вскинется. Оставалось глушить это чувство, внушать себе,
что те же мысли одолевали бы меня и через двадцать лет, когда я
все равно очутился бы в таком же положении. Ведь ясно и понятно:
смерти не миновать, а когда и как умрешь - что за важность. Значит
(трудней всего было не упустить нить рассуждений, которая вела к
этому "значит"), - значит, надо примириться с тем, что мою просьбу
могут отвергнуть.
[93]
Вот тут, только тут я, так сказать, получал право, я в какой-
то мере позволял себе допустить другую возможность: меня помилуют.
Досадно одно: приходилось обуздывать неистовый порыв крови и
плоти, сумасбродную ослепляющую радость. Надо было старательно
заглушать этот внутренний крик трезвыми рассуждениями. Надо было
освоиться и с этой возможностью, чтобы вернее покориться той,
первой. Когда мне это удавалось, я выигрывал час спокойствия. А
это все же не пустяк.
Именно в такую минуту я еще раз отказался принять священника.
Я лежал, на койке и по тому, как бледнело летнее небо, угадывал
приближение вечера. Только что я отклонил свою просьбу о
помиловании и чувствовал, как спокойно течет кровь по жилам. Мне
незачем было видеть священника. Впервые за много дней я подумал о
Мари. Она уже давным-давно мне не писала. В тот вечер,
поразмыслив, я сказал себе: может быть, ей надоело быть любовницей
смертника. А могло случиться и другое - она заболела и умерла.
Очень может быть. Откуда мне знать, что произошло, - ведь наши
тела теперь врозь, а больше ничто нас не связывало и не напоминало
dpsc о друге. Впрочем, если бы Мари умерла, я вспоминал бы о ней
спокойно. Мертвая она бы меня ничуть не занимала. Это вполне
естественно, и обо мне тоже, разумеется, забудут, как только я
умру. Людям больше не будет до меня дела. Даже не могу сказать,
чтобы это меня угнетало. В сущности, нет такой мысли, к которой
человеку нельзя привыкнуть.
Вот тут-то и вошел священник. При виде его я слегка вздрогнул.
Он это заметил и сказал - не надо бояться. Я сказал - обычно он
приходит в другой час. Он ответил, что пришел просто по-дружески
меня навестить, просьба о помиловании тут ни при чем, он про нее
ничего не знает. Он присел на мою койку и предложил мне сесть
рядом. Я отказался. Впрочем, лицо у него было очень доброе.
Некоторое время он сидел, понурясь, облокотясь на колени, и
разглядывал свои руки. Они были тонкие и мускулистые, точно два
проворных зверька. Он медленно потер их. И застыл с опущенной
головой, и не шевелился так долго, что я о нем чуть не забыл.
Но вдруг он вскинул голову и посмотрел на меня в упор.
- Почему вы всегда отказываетесь меня видеть?
Я ответил, что не верю в бога. Он спросил, вполне ли я в этом
уверен, и я сказал - мне незачем себя проверять, ведь это
совершенно неважно. Тогда он откинулся назад, прислонился к стене,
опустив руки на колени. И словно про себя заметил, что иногда
людям кажется, будто они в чем-то уверены, а на самом деле это не
так. Я промолчал. Он посмотрел на меня и спросил:
- А как по-вашему?
Я сказал - всяко бывает. Может, я и не знаю наверняка, что
меня по-настоящему занимает. Но уж что мне совсем неинтересно -
это я знаю твердо. Так вот, то, о чем он говорит, меня ничуть не
интересует.
Он отвел глаза и, не меняя позы, спросил - должно быть, я так
говорю от крайнего отчаяния? Я объяснил, что вовсе не отчаиваюсь.
Только боюсь - а это вполне естественно.
[94]
- Господь вам поможет, - заметил он. - В вашем положении все,
кого я знал, обращались к господу.
Я сказал - что ж, это их право. Кроме того, очевидно, у них
хватало на это времени. Ну а я не хочу, чтобы мне помогали, и у
меня нет времени заниматься тем, что мне неинтересно.
Тут он было с досадой всплеснул руками; но сдержался и начал
расправлять складки сутаны. Потом опять заговорил, называя меня
"друг мой". Он, мол, так со мной говорит не потому, что я осужден
на смерть, - ведь, в сущности, все мы осуждены на смерть. Я
перебил его и сказал: это не одно и то же и, уж во всяком случае,
это не утешает.
- Да, конечно, - согласился он. - Но если вы не умрете в
скором времени, так умрете позже.
|
|