Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Туда пришел и защитник.
Он болтал без умолку и говорил со мной так доверительно и
дружелюбно, как никогда прежде. Он полагал, что все сойдет хорошо
и я отделаюсь несколькими годами тюрьмы или каторги. Я спросил,
есть ли надежда на пересмотр дела, если приговор будет
неблагоприятный. Он сказал - нет. Его тактика заключалась в том,
чтобы не подсказывать выводов: это лишь ожесточило бы присяжных.
Приговор по такому делу, пояснил он, без серьезных оснований никто
пересматривать не станет. Это мне показалось совершенно очевидным,
и я с ним согласился. Если рассуждать трезво, это вполне разумно.
Иначе развелось бы слишком много ненужной писанины.
- Во всяком случае, - сказал защитник, - можно подать просьбу
о помиловании. Но убежден, исход будет благоприятный.
Мы ждали очень долго, наверно три четверти часа. Потом
зазвенел звонок. Защитник направился к двери.
- Сейчас старшина присяжных зачитает ответы на вопросы, -
сказал он мне, выходя. - Вас введут только тогда, когда объявят
приговор.
Где-то захлопали двери. По лестницам - не знаю, далеко или
рядом, - бежали люди. Потом в зале послышался глухой голос, он что-
то читал. Опять прозвенел звонок, меня повели на скамью
ondqsdhl{u, и навстречу из зала хлынула тишина - странная,
небывалая тишина, и еще меня поразило, что молодой репортер отвел
глаза. В сторону Мари я не посмотрел. Я не успел, потому что
председатель в каких-то высокопарных выражениях сказал мне, что
именем французского народа мне на площади прилюдно отрубят голову.
И мне показалось: на всех лицах я читаю одно и то же чувство. Да,
конечно, теперь все смотрели на меня с уважением. Жандармы стали
очень милы. Адвокат взял меня за руку. Я ни о чем больше не думал.
Но председатель суда спросил, не хочу ли я еще что-нибудь
прибавить. Я немного подумал. И сказал:
[90]
- Нет.
И тогда меня увели.
V
Уже третий раз я отказался принять тюремного священника. Мне
нечего ему сказать, и нет охоты с ним говорить, скоро я и так его
увижу. А сейчас меня занимает только одно: нельзя ли ускользнуть
от этой машины, вырваться из неизбежности. Меня перевели в другую
камеру. Отсюда, когда лежишь, видно небо - и ничего, кроме неба.
Все дни напролет я смотрю, как на лице его понемногу блекнут
краски, превращая день в ночь. Ложусь, закидываю руки за голову и
жду. Уж не знаю, сколько раз я себя спрашивал, бывало ли, чтобы
осужденные на смерть ускользали от беспощадного механизма,
исчезали до казни, прорвались сквозь цепь охраны. Напрасно я
раньше не слушал с должным вниманием рассказов о смертной казни.
Такими вещами следует интересоваться. Ведь никогда не знаешь, что
может случиться. Как и все, я читал газетные отчеты. Но, уж
наверно, есть и специальные труды, а я ни разу не полюбопытствовал
в них заглянуть. Быть может, там нашлись бы и рассказы о побегах.
Может, я узнал бы, что хоть раз колесо остановилось на полпути,
что хоть однажды случай и удача изменили что-то в неотвратимом
ходе событий. Хоть однажды! В каком-то смысле, думаю, мне и этого
было бы довольно. Сердце само довершило бы остальное. Газеты часто
пишут: мол, общество предъявляет преступнику счет. И по счету,
мол, надо платить. Но это ничего не говорит воображению. Важно
другое - возможность ускользнуть, вырваться из рамок неумолимого
обряда, безрассудный побег, открывающий столько надежд. В
сущности, надеяться можно только на то, что тебя перехватят на
перекрестке и забьют насмерть либо подстрелят на бегу. Но, если
трезво все взвесить, мне такая роскошь недоступна, все обращается
против меня, от этой машины не уйдешь.
При всем желании я не мог примириться с этой наглой
очевидностью. Потому что был какой-то нелепый разрыв между
приговором, который ее обусловил, и неотвратимым ее приближением с
той минуты, когда приговор огласили. Его зачитали в восемь часов
вечера, но могли зачитать и в пять, он мог быть другим, его
вынесли люди, которые, как и все на свете, меняют белье, он
провозглашен именем чего-то весьма расплывчатого - именем
французского народа (а почему не китайского или немецкого?), - все
это, казалось мне, делает подобное решение каким-то несерьезным.
И, однако, я не мог не признать, что с той минуты, как оно было
принято, его действие стало таким же ощутимым и несомненным, как
стена, к которой я сейчас прижимался всем телом.
В эти часы я вспоминал одну историю, которую мама рассказывала
мне об отце. Отца я не знал. Об этом человеке мне. известно,
пожалуй, только то, что рассказала тогда мама: однажды он пошел
onqlnrper| на казнь убийцы. Ему тошно было
[91]
даже думать о том, чтобы пойти туда. И все-таки он пошел, а когда
вернулся, его чуть ли не все утро рвало. После этого рассказа мне
как-то неприятно было думать об отце. А теперь я его понимаю, это
так естественно. Как же я раньше не соображал, - нет на свете
ничего важнее смертной казни, в известном смысле только она и
заслуживает внимания! Если я когда-нибудь выйду из тюрьмы, всегда
буду смотреть, как казнят.
Он болтал без умолку и говорил со мной так доверительно и
дружелюбно, как никогда прежде. Он полагал, что все сойдет хорошо
и я отделаюсь несколькими годами тюрьмы или каторги. Я спросил,
есть ли надежда на пересмотр дела, если приговор будет
неблагоприятный. Он сказал - нет. Его тактика заключалась в том,
чтобы не подсказывать выводов: это лишь ожесточило бы присяжных.
Приговор по такому делу, пояснил он, без серьезных оснований никто
пересматривать не станет. Это мне показалось совершенно очевидным,
и я с ним согласился. Если рассуждать трезво, это вполне разумно.
Иначе развелось бы слишком много ненужной писанины.
- Во всяком случае, - сказал защитник, - можно подать просьбу
о помиловании. Но убежден, исход будет благоприятный.
Мы ждали очень долго, наверно три четверти часа. Потом
зазвенел звонок. Защитник направился к двери.
- Сейчас старшина присяжных зачитает ответы на вопросы, -
сказал он мне, выходя. - Вас введут только тогда, когда объявят
приговор.
Где-то захлопали двери. По лестницам - не знаю, далеко или
рядом, - бежали люди. Потом в зале послышался глухой голос, он что-
то читал. Опять прозвенел звонок, меня повели на скамью
ondqsdhl{u, и навстречу из зала хлынула тишина - странная,
небывалая тишина, и еще меня поразило, что молодой репортер отвел
глаза. В сторону Мари я не посмотрел. Я не успел, потому что
председатель в каких-то высокопарных выражениях сказал мне, что
именем французского народа мне на площади прилюдно отрубят голову.
И мне показалось: на всех лицах я читаю одно и то же чувство. Да,
конечно, теперь все смотрели на меня с уважением. Жандармы стали
очень милы. Адвокат взял меня за руку. Я ни о чем больше не думал.
Но председатель суда спросил, не хочу ли я еще что-нибудь
прибавить. Я немного подумал. И сказал:
[90]
- Нет.
И тогда меня увели.
V
Уже третий раз я отказался принять тюремного священника. Мне
нечего ему сказать, и нет охоты с ним говорить, скоро я и так его
увижу. А сейчас меня занимает только одно: нельзя ли ускользнуть
от этой машины, вырваться из неизбежности. Меня перевели в другую
камеру. Отсюда, когда лежишь, видно небо - и ничего, кроме неба.
Все дни напролет я смотрю, как на лице его понемногу блекнут
краски, превращая день в ночь. Ложусь, закидываю руки за голову и
жду. Уж не знаю, сколько раз я себя спрашивал, бывало ли, чтобы
осужденные на смерть ускользали от беспощадного механизма,
исчезали до казни, прорвались сквозь цепь охраны. Напрасно я
раньше не слушал с должным вниманием рассказов о смертной казни.
Такими вещами следует интересоваться. Ведь никогда не знаешь, что
может случиться. Как и все, я читал газетные отчеты. Но, уж
наверно, есть и специальные труды, а я ни разу не полюбопытствовал
в них заглянуть. Быть может, там нашлись бы и рассказы о побегах.
Может, я узнал бы, что хоть раз колесо остановилось на полпути,
что хоть однажды случай и удача изменили что-то в неотвратимом
ходе событий. Хоть однажды! В каком-то смысле, думаю, мне и этого
было бы довольно. Сердце само довершило бы остальное. Газеты часто
пишут: мол, общество предъявляет преступнику счет. И по счету,
мол, надо платить. Но это ничего не говорит воображению. Важно
другое - возможность ускользнуть, вырваться из рамок неумолимого
обряда, безрассудный побег, открывающий столько надежд. В
сущности, надеяться можно только на то, что тебя перехватят на
перекрестке и забьют насмерть либо подстрелят на бегу. Но, если
трезво все взвесить, мне такая роскошь недоступна, все обращается
против меня, от этой машины не уйдешь.
При всем желании я не мог примириться с этой наглой
очевидностью. Потому что был какой-то нелепый разрыв между
приговором, который ее обусловил, и неотвратимым ее приближением с
той минуты, когда приговор огласили. Его зачитали в восемь часов
вечера, но могли зачитать и в пять, он мог быть другим, его
вынесли люди, которые, как и все на свете, меняют белье, он
провозглашен именем чего-то весьма расплывчатого - именем
французского народа (а почему не китайского или немецкого?), - все
это, казалось мне, делает подобное решение каким-то несерьезным.
И, однако, я не мог не признать, что с той минуты, как оно было
принято, его действие стало таким же ощутимым и несомненным, как
стена, к которой я сейчас прижимался всем телом.
В эти часы я вспоминал одну историю, которую мама рассказывала
мне об отце. Отца я не знал. Об этом человеке мне. известно,
пожалуй, только то, что рассказала тогда мама: однажды он пошел
onqlnrper| на казнь убийцы. Ему тошно было
[91]
даже думать о том, чтобы пойти туда. И все-таки он пошел, а когда
вернулся, его чуть ли не все утро рвало. После этого рассказа мне
как-то неприятно было думать об отце. А теперь я его понимаю, это
так естественно. Как же я раньше не соображал, - нет на свете
ничего важнее смертной казни, в известном смысле только она и
заслуживает внимания! Если я когда-нибудь выйду из тюрьмы, всегда
буду смотреть, как казнят.
|
|