Никогда прежде я не замечал, что у
старух бывает такой большой живот. Мужчины были почти все тощие и
опирались на палки. Больше всего меня поразило в их лицах, что я
не мог разглядеть глаз, только что-то мерцало в сети морщин. Когда
они уселись, многие посмотрели на меня и неловко наклонили головы;
у всех были беззубые, запавшие рты; я не мог понять, то ли они со
мной здороваются, то ли головы их трясутся от старости. Наверно,
все-таки это они со мной здоровались. Тут я заметил, что все они,
качая головами, сидят напротив меня, по обе стороны
[45]
от привратника. У меня мелькнула нелепая мысль, будто они
собрались, чтобы меня судить.
Вскоре одна женщина заплакала. Она сидела во втором ряду,
позади другой старухи, и я плохо ее видел. Она плакала на одной
ноте, то и дело всхлипывая; казалось, она никогда не перестанет.
Другие словно не слышали. Они все как-то обмякли, сидели хмурые,
молчаливые. Каждый уставился в одну точку - кто на гроб, кто -на
собственную палку, на что попало - и уж больше никуда не смотрел.
А та женщина все плакала. Очень странно, совсем незнакомая
женщина. Мне хотелось, чтобы она замолчала. Но я не решался ей это
сказать. Привратник наклонился к ней, заговорил, но она только
мотнула головой, что-то пробормотала и продолжала все так же
всхлипывать на одной ноте. Тогда привратник обошел гроб и сел
рядом со мной. Долго молчал, потом сказал, не глядя на меня:
- Она была очень привязана к вашей матушке. Она говорит, ваша
матушка одна здесь была ей другом, а теперь у нее никого не
осталось.
Мы долго так сидели. Понемногу та женщина стала вздыхать и
всхлипывать реже. Она еще какое-то время сопела и наконец утихла.
Спать больше не хотелось, но я устал, ныла поясница. Теперь меня
тяготило, что все они сидят так тихо. Только изредка слышался
какой-то странный звук, я не мог разобрать, откуда он. Потом
наконец понял: некоторые старики всасывали щеки внутрь, и тогда в
беззубом рту странно щелкало. А они этого не замечали, слишком
заняты были своими мыслями. Мне даже показалось, что они собрались
вокруг покойницы вовсе не ради нее самой. Теперь-то я думаю - это
мне просто показалось.
Привратник налил всем кофе, и мы выпили. Что было дальше, не
знаю. Миновала ночь. Помню, в какую-то минуту я открыл глаза и
вижу: все старики спят, обмякнув на стульях, только один не спит -
стиснул обеими руками палку, оперся на них подбородком и уставился
на меня, словно только того и ждал, чтоб я проснулся. Потом я
опять задремал. Проснулся оттого, что у меня все сильнее ныла
поясница. Над стеклянной крышей посветлело. Немного погодя
проснулся один из стариков и надолго раскашлялся. Он все сплевывал
в огромный клетчатый платок, и всякий раз у него словно что-то
pb`knq| внутри. Кашель разбудил остальных, и привратник сказал,
что им пора уходить. Они поднялись. После утомительного бдения
лица у всех стали серые. Очень странно: уходя, каждый пожал мне
руку, будто эта ночь, когда мы не обменялись ни словом, нас
сблизила.
Я устал. Привратник проводил меня в сторожку, и я немного
привел себя в порядок. Выпил еще чашку кофе с молоком, было очень
вкусно. Когда я вышел из сторожки, уже совсем рассвело. Над
холмами, которые отгораживают Маренго от моря, небо закраснелось.
И ветер доносил из-за холмов соленый запах. Отличный начинался
денек. Давно уже я не бывал за городом, и так приятно было бы
прогуляться, если бы не мама.
А теперь я ждал во дворе, под платаном. Вдыхал свежий запах
земли, и спать больше не хотелось. Вспомнил о сослуживцах. В этот
час они встают и собираются на работу - для меня это
[46]
всегда самое трудное время. Я еще немного подумал обо всем этом, а
потом в доме зазвонил колокол и отвлек меня. За окнами началась
суета, потом всё опять успокоилось. Солнце поднялось немного выше
и пригревало мне ноги. Подошел привратник и сказал, что меня ждет
директор. Я пошел в кабинет. Директор дал мне подписать какие-то
бумаги. На нем был черный сюртук и брюки в полоску. Он взялся за
телефон и сказал мне:
- Прибыли люди из похоронного бюро. Сейчас я велю окончательно
закрыть гроб. Угодно вам до этого в последний раз посмотреть на
вашу матушку?
Я сказал - нет. Понизив голос, он распорядился по телефону:
- Фижак, велите им, пусть приступают.
Потом сказал мне, что и сам будет на похоронах, и я
поблагодарил. Он сел за письменный стол, скрестил свои коротенькие
ножки. Мы с ним будем одни да еще дежурная сиделка, сказал он.
Обитателям дома не полагается присутствовать при погребении. Он
только разрешает им посидеть возле покойника ночь.
- Нельзя забывать о человеколюбии, - заметил он.
Но на сей раз он позволил одному пансионеру проводить
покойницу.
- Тома Перез - старый друг вашей матушки. - Тут директор
улыбнулся.