Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Впрочем, напрасно я об этом подумал.
Потому что при одной мысли - вот я ранним утром окажусь за цепью
охраны, вроде бы по другую сторону, буду просто зрителем, который
придет, посмотрит, а потом его может выворачивать наизнанку, - при
одной этой мысли к сердцу отравленной волной прилила радость. Нет,
это неблагоразумно. Напрасно я позволил себе такие предположения,
потому что меня тотчас обдало ледяным холодом, и я скорчился под
одеялом. Я стучал зубами и никак не мог взять себя в руки.
Но, понятно, не всегда удается сохранять благоразумие. Иногда,
например, я обдумывал новые законы. Я перестраивал систему
наказаний. По-моему, самое важное - оставить осужденному хоть
какую-то надежду. Пусть повезет одному из тысячи - этого довольно.
Можно, скажем, составить химическое снадобье, убивающее пациента
(про себя я так и выражался: пациент) в девяти случаях из десяти.
Одно условие - пусть пациент об этом знает. Потому что по зрелом
размышлении, спокойно все обдумав и взвесив, я понял, чем плоха
гильотина: она не оставляет ни тени надежды. Смерть пациента
решена с первой минуты окончательно и бесповоротно. Тут все
твердо, незыблемо, установлено раз и навсегда. И возврата быть не
может. Если каким-то чудом нож заело, все начнут сначала. А потому
- досадная нелепость! - осужденный сам вынужден желать, чтобы
машина работала безотказно. Я сказал - это недостаток. В каком-то
смысле так оно и есть. Но в другом смысле нельзя не признать, что
тут-то и кроется секрет отлично налаженного дела. Осужденный волей-
неволей оказывается заодно с теми, кто его казнит. В его же
интересах, чтобы все шло без запинки.
И еще я не мог не признать, что прежде у меня были обо всем
этом ложные понятия. Я долго думал, сам не зная почему, что
гильотина стоит на эшафоте и к ней надо подниматься по ступенькам.
Наверно, это из-за революции 1789 года, то есть так меня учили в
школе и так рисуют на картинках. Но однажды утром я вспомнил
фотографию, которую поместили газеты в связи с одной нашумевшей
казнью. Никакого помоста нет, машина стоит просто-напросто на
земле. И она совсем не такая широкая, как мне представлялось.
Забавно, что я не знал этого раньше. Механизм на снимке поражал
своей законченностью, словно блестящий, безукоризненно точный
инструмент. Чего не знаешь, то всегда преувеличиваешь. А теперь,
напротив, я убеждаюсь, что все очень просто: машина стоит на одной
плоскости с идущим к ней человеком. К ней подходишь, как к
знакомому на улице. В каком-то смысле это тоже досадно. Взойти на
эшафот, подняться к небу - тут есть за что ухватиться воображению.
А здесь все подавляет некая механика - убивают тихо и скромно,
чуть пристыженно и очень аккуратно.
[92]
Еще две неотвязные мысли преследовали меня: рассвет и просьба
о помиловании. Однако я сдерживал себя и старался про это не
думать. Растягивался на койке, смотрел в небо и заставлял себя
сосредоточиться. Небо стало зеленое - значит, уже вечереет. Я
делал над собой еще усилие: надо думать о чем-то другом.
Прислушивался к своему сердцу. Никак не удавалось представить
себе, что этот стук, неразлучный со мною с незапамятных времен,
вдруг оборвется. Я никогда, не отличался живым воображением. И все
fe пробовал вообразить такую секунду, когда биение сердца уже не
будет отдаваться в висках. Но зря я старался. Опять и опять на ум
приходили рассвет или помилование. Под конец я решил - нет смысла
себя принуждать.
Они приходят на рассвете, это я знал. И все ночи напролет
только тем и занимался, что ждал рассвета. Не люблю, чтобы меня
заставали врасплох. Уж если что-то должно случиться, лучше я буду
к этому готов. Так что под конец я только урывками спал днем, а
ночами терпеливо ждал, пока в небе, как в окне, затеплится свет.
Трудней всего давался тот смутный час, когда, как я знал, они
обычно принимаются за работу. С полуночи я настораживался и ждал.
Никогда прежде мое ухо не различало столько звуков - самых слабых,
еле уловимых. Впрочем, мне, можно сказать, везло - за все время я
ни разу не услыхал шагов. Мама часто говорила, что человек никогда
не бывает совершенно несчастен. В тюрьме, когда небо наливалось
краской и в камеру проскальзывал свет нового дня, я понял - она
была права. Ведь шаги могли бы и прозвучать, и тогда, пожалуй, у
меня разорвалось бы сердце. Но хотя при малейшем шорохе меня
кидало к двери и я прижимался ухом к толстым доскам и ждал долго,
исступленно и под конец пугался своего же дыхания, такое оно было
громкое, хриплое, точно у загнанного пса, - а все-таки вот и опять
сердце не разорвалось, и я выиграл еще двадцать четыре часа.
А весь день на уме просьба о помиловании. Наверно, из этой
мысли я извлек все, что только мог.
Потому что при одной мысли - вот я ранним утром окажусь за цепью
охраны, вроде бы по другую сторону, буду просто зрителем, который
придет, посмотрит, а потом его может выворачивать наизнанку, - при
одной этой мысли к сердцу отравленной волной прилила радость. Нет,
это неблагоразумно. Напрасно я позволил себе такие предположения,
потому что меня тотчас обдало ледяным холодом, и я скорчился под
одеялом. Я стучал зубами и никак не мог взять себя в руки.
Но, понятно, не всегда удается сохранять благоразумие. Иногда,
например, я обдумывал новые законы. Я перестраивал систему
наказаний. По-моему, самое важное - оставить осужденному хоть
какую-то надежду. Пусть повезет одному из тысячи - этого довольно.
Можно, скажем, составить химическое снадобье, убивающее пациента
(про себя я так и выражался: пациент) в девяти случаях из десяти.
Одно условие - пусть пациент об этом знает. Потому что по зрелом
размышлении, спокойно все обдумав и взвесив, я понял, чем плоха
гильотина: она не оставляет ни тени надежды. Смерть пациента
решена с первой минуты окончательно и бесповоротно. Тут все
твердо, незыблемо, установлено раз и навсегда. И возврата быть не
может. Если каким-то чудом нож заело, все начнут сначала. А потому
- досадная нелепость! - осужденный сам вынужден желать, чтобы
машина работала безотказно. Я сказал - это недостаток. В каком-то
смысле так оно и есть. Но в другом смысле нельзя не признать, что
тут-то и кроется секрет отлично налаженного дела. Осужденный волей-
неволей оказывается заодно с теми, кто его казнит. В его же
интересах, чтобы все шло без запинки.
И еще я не мог не признать, что прежде у меня были обо всем
этом ложные понятия. Я долго думал, сам не зная почему, что
гильотина стоит на эшафоте и к ней надо подниматься по ступенькам.
Наверно, это из-за революции 1789 года, то есть так меня учили в
школе и так рисуют на картинках. Но однажды утром я вспомнил
фотографию, которую поместили газеты в связи с одной нашумевшей
казнью. Никакого помоста нет, машина стоит просто-напросто на
земле. И она совсем не такая широкая, как мне представлялось.
Забавно, что я не знал этого раньше. Механизм на снимке поражал
своей законченностью, словно блестящий, безукоризненно точный
инструмент. Чего не знаешь, то всегда преувеличиваешь. А теперь,
напротив, я убеждаюсь, что все очень просто: машина стоит на одной
плоскости с идущим к ней человеком. К ней подходишь, как к
знакомому на улице. В каком-то смысле это тоже досадно. Взойти на
эшафот, подняться к небу - тут есть за что ухватиться воображению.
А здесь все подавляет некая механика - убивают тихо и скромно,
чуть пристыженно и очень аккуратно.
[92]
Еще две неотвязные мысли преследовали меня: рассвет и просьба
о помиловании. Однако я сдерживал себя и старался про это не
думать. Растягивался на койке, смотрел в небо и заставлял себя
сосредоточиться. Небо стало зеленое - значит, уже вечереет. Я
делал над собой еще усилие: надо думать о чем-то другом.
Прислушивался к своему сердцу. Никак не удавалось представить
себе, что этот стук, неразлучный со мною с незапамятных времен,
вдруг оборвется. Я никогда, не отличался живым воображением. И все
fe пробовал вообразить такую секунду, когда биение сердца уже не
будет отдаваться в висках. Но зря я старался. Опять и опять на ум
приходили рассвет или помилование. Под конец я решил - нет смысла
себя принуждать.
Они приходят на рассвете, это я знал. И все ночи напролет
только тем и занимался, что ждал рассвета. Не люблю, чтобы меня
заставали врасплох. Уж если что-то должно случиться, лучше я буду
к этому готов. Так что под конец я только урывками спал днем, а
ночами терпеливо ждал, пока в небе, как в окне, затеплится свет.
Трудней всего давался тот смутный час, когда, как я знал, они
обычно принимаются за работу. С полуночи я настораживался и ждал.
Никогда прежде мое ухо не различало столько звуков - самых слабых,
еле уловимых. Впрочем, мне, можно сказать, везло - за все время я
ни разу не услыхал шагов. Мама часто говорила, что человек никогда
не бывает совершенно несчастен. В тюрьме, когда небо наливалось
краской и в камеру проскальзывал свет нового дня, я понял - она
была права. Ведь шаги могли бы и прозвучать, и тогда, пожалуй, у
меня разорвалось бы сердце. Но хотя при малейшем шорохе меня
кидало к двери и я прижимался ухом к толстым доскам и ждал долго,
исступленно и под конец пугался своего же дыхания, такое оно было
громкое, хриплое, точно у загнанного пса, - а все-таки вот и опять
сердце не разорвалось, и я выиграл еще двадцать четыре часа.
А весь день на уме просьба о помиловании. Наверно, из этой
мысли я извлек все, что только мог.
|
|