Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Он водрузил на мою койку
портфель, представился и объявил, что внимательно изучил дело.
Случай щекотливый, но он не сомневается в успехе, если только я
вполне ему доверюсь. Я поблагодарил, и он сказал:
- Перейдем прямо к сути.
Он сел на койку и сообщил, что уже наведены справки о моей
личной жизни. Стало известно, что моя мать недавно умерла в доме
призрения. Тогда послали запрос в Маренго. Там следователям
сообщили, что в день похорон мамы я "проявил бесчувственность" .
- Понимаете, - сказал мой защитник, - мне неловко вас об этом
расспрашивать. Но это крайне важно. И обвинение с успехом
использует этот довод, если я ничего не сумею возразить.
Он хотел, чтобы я ему помог. Он спросил, горевал ли я в тот
день. Я очень удивился, мне кажется, сам я постеснялся бы задать
кому-нибудь такой вопрос. Все же я ответил, что несколько отвык
разбираться в своих чувствах и затрудняюсь ему что-либо объяснить.
Конечно, я любил маму, но какое это имеет значение. Всякий
разумный человек так или иначе когда-нибудь желал смерти тем, кого
любит. Тут адвокат меня перебил и, кажется, очень разволновался.
Он взял с меня слово не говорить так ни на суде, ни у следователя.
Все же я ему объяснил, что такой уж я от природы - когда мне
физически не по себе, все мои чувства и мысли путаются. В тот
день, когда хоронили маму, я очень устал и не выспался. И поэтому
плохо соображал, что происходит. Одно могу сказать наверняка: я бы
предпочел, чтобы мама была жива. Но защитник, видно, остался
недоволен. Он сказал:
- Этого недостаточно.
Он задумался. Потом спросил, может ли он сказать на суде, что
в тот день я взял себя в руки и сдержал естественную скорбь. Я
сказал:
- Нет, ведь это неправда.
Он странно на меня посмотрел, как будто я был ему немного
противен. И сказал почти злобно, что, во всяком случае, директор и
служащие дома призрения будут вызваны в качестве свидетелей, "и
тогда дело может принять для вас прескверный оборот". Я сказал -
это здесь ни при чем, ведь меня судят совсем за другое, но он
nrberhk только - сразу видно, что я никогда не сталкивался с
правосудием.
Ушел он сердитый. Мне хотелось его удержать, объяснить, что я
был бы рад, если бы он отнесся ко мне по-хорошему - и не потому,
что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так.
Главное, я видел: из-за меня ему неспокойно. Он меня не понимал и
поэтому немного злился. Мне хотелось растолковать ему, что я такой
же, как все люди, в точности такой же. Но все это, в сущности,
бесполезно, мне стало лень, и я махнул рукой.
Попозже меня опять отвели к следователю. Было два часа дня, и
на этот раз кабинет был залит светом, легкая занавеска его почти
не смягчала. Было очень жарко. Следователь предложил
[70]
мне сесть и весьма любезно сообщил, что мой адвокат не мог прийти
- "помешали обстоятельства". Но я имею право не отвечать на
вопросы и ждать адвоката. Я сказал, что и один могу отвечать. Он
нажал кнопку звонка на столе. Вошел молодой секретарь и сел очень
близко позади меня.
Мы со следователем поудобнее устроились в креслах. Начался
допрос. Сперва он сказал, что, по общему мнению, я человек
молчаливый и замкнутый - а сам я как полагаю? Я ответил:
- Просто мне нечего сказать. Вот я и молчу.
Он, кажется, впервые улыбнулся, согласился, что более веской
причины не найдешь, и прибавил:
- Впрочем, это неважно. - Замолчал, посмотрел на меня, вдруг
выпрямился и сказал быстро: - Меня интересуете вы сами.
Я не очень понял, о чем это он, и не ответил.
' - Есть в вашем поступке что-то для меня неясное, - продолжал
он. - Я уверен, вы поможете мне в этом разобраться.
Я сказал - все очень просто. Он попросил, чтобы я еще раз
подробно описал ему тот день. Я перебрал заново все то „ о чем уже
рассказывал ему: Раймон, пляж, купанье, стычка с арабами, опять
пляж, родник, солнце и пять выстрелов из револьвера. Он снова и
снова приговаривал:
- Так, так.
И когда я дошел до неподвижного тела на песке, он опять
одобрил:
- Хорошо.
Мне уже надоело повторять одно и то же, кажется, никогда в
жизни я так много не говорил.
Мы помолчали, потом он поднялся и сказал, что хочет мне
помочь, что я его заинтересовал и с божьей помощью он постарается
что-нибудь для меня сделать. Но сначала хочет задать мне еще
несколько вопросов. И без перехода спросил, любил ли я маму. Я
сказал:
- Да, как все люди.
Секретарь, который до сих пор без остановки стучал на машинке,
тут, наверно, сбился и ударил не по той клавише: он вдруг
замешкался, и ему пришлось вернуться назад. Так же некстати, без
видимой связи следователь спросил, стрелял ли я пять раз подряд,
без перерыва. Я подумал и вспомнил, что сперва выстрелил один раз,
а чуть погодя еще четыре.
портфель, представился и объявил, что внимательно изучил дело.
Случай щекотливый, но он не сомневается в успехе, если только я
вполне ему доверюсь. Я поблагодарил, и он сказал:
- Перейдем прямо к сути.
Он сел на койку и сообщил, что уже наведены справки о моей
личной жизни. Стало известно, что моя мать недавно умерла в доме
призрения. Тогда послали запрос в Маренго. Там следователям
сообщили, что в день похорон мамы я "проявил бесчувственность" .
- Понимаете, - сказал мой защитник, - мне неловко вас об этом
расспрашивать. Но это крайне важно. И обвинение с успехом
использует этот довод, если я ничего не сумею возразить.
Он хотел, чтобы я ему помог. Он спросил, горевал ли я в тот
день. Я очень удивился, мне кажется, сам я постеснялся бы задать
кому-нибудь такой вопрос. Все же я ответил, что несколько отвык
разбираться в своих чувствах и затрудняюсь ему что-либо объяснить.
Конечно, я любил маму, но какое это имеет значение. Всякий
разумный человек так или иначе когда-нибудь желал смерти тем, кого
любит. Тут адвокат меня перебил и, кажется, очень разволновался.
Он взял с меня слово не говорить так ни на суде, ни у следователя.
Все же я ему объяснил, что такой уж я от природы - когда мне
физически не по себе, все мои чувства и мысли путаются. В тот
день, когда хоронили маму, я очень устал и не выспался. И поэтому
плохо соображал, что происходит. Одно могу сказать наверняка: я бы
предпочел, чтобы мама была жива. Но защитник, видно, остался
недоволен. Он сказал:
- Этого недостаточно.
Он задумался. Потом спросил, может ли он сказать на суде, что
в тот день я взял себя в руки и сдержал естественную скорбь. Я
сказал:
- Нет, ведь это неправда.
Он странно на меня посмотрел, как будто я был ему немного
противен. И сказал почти злобно, что, во всяком случае, директор и
служащие дома призрения будут вызваны в качестве свидетелей, "и
тогда дело может принять для вас прескверный оборот". Я сказал -
это здесь ни при чем, ведь меня судят совсем за другое, но он
nrberhk только - сразу видно, что я никогда не сталкивался с
правосудием.
Ушел он сердитый. Мне хотелось его удержать, объяснить, что я
был бы рад, если бы он отнесся ко мне по-хорошему - и не потому,
что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так.
Главное, я видел: из-за меня ему неспокойно. Он меня не понимал и
поэтому немного злился. Мне хотелось растолковать ему, что я такой
же, как все люди, в точности такой же. Но все это, в сущности,
бесполезно, мне стало лень, и я махнул рукой.
Попозже меня опять отвели к следователю. Было два часа дня, и
на этот раз кабинет был залит светом, легкая занавеска его почти
не смягчала. Было очень жарко. Следователь предложил
[70]
мне сесть и весьма любезно сообщил, что мой адвокат не мог прийти
- "помешали обстоятельства". Но я имею право не отвечать на
вопросы и ждать адвоката. Я сказал, что и один могу отвечать. Он
нажал кнопку звонка на столе. Вошел молодой секретарь и сел очень
близко позади меня.
Мы со следователем поудобнее устроились в креслах. Начался
допрос. Сперва он сказал, что, по общему мнению, я человек
молчаливый и замкнутый - а сам я как полагаю? Я ответил:
- Просто мне нечего сказать. Вот я и молчу.
Он, кажется, впервые улыбнулся, согласился, что более веской
причины не найдешь, и прибавил:
- Впрочем, это неважно. - Замолчал, посмотрел на меня, вдруг
выпрямился и сказал быстро: - Меня интересуете вы сами.
Я не очень понял, о чем это он, и не ответил.
' - Есть в вашем поступке что-то для меня неясное, - продолжал
он. - Я уверен, вы поможете мне в этом разобраться.
Я сказал - все очень просто. Он попросил, чтобы я еще раз
подробно описал ему тот день. Я перебрал заново все то „ о чем уже
рассказывал ему: Раймон, пляж, купанье, стычка с арабами, опять
пляж, родник, солнце и пять выстрелов из револьвера. Он снова и
снова приговаривал:
- Так, так.
И когда я дошел до неподвижного тела на песке, он опять
одобрил:
- Хорошо.
Мне уже надоело повторять одно и то же, кажется, никогда в
жизни я так много не говорил.
Мы помолчали, потом он поднялся и сказал, что хочет мне
помочь, что я его заинтересовал и с божьей помощью он постарается
что-нибудь для меня сделать. Но сначала хочет задать мне еще
несколько вопросов. И без перехода спросил, любил ли я маму. Я
сказал:
- Да, как все люди.
Секретарь, который до сих пор без остановки стучал на машинке,
тут, наверно, сбился и ударил не по той клавише: он вдруг
замешкался, и ему пришлось вернуться назад. Так же некстати, без
видимой связи следователь спросил, стрелял ли я пять раз подряд,
без перерыва. Я подумал и вспомнил, что сперва выстрелил один раз,
а чуть погодя еще четыре.
|
|