- Почему вы ждали после первого выстрела? - спросил он.
Я снова увидел багровый пляж и почувствовал, как солнце жжет
лоб. Но на этот раз ничего не ответил. Наступило долгое молчание,
следователь как будто заволновался. Он опять сел, взъерошил
волосы, облокотился на стол и с каким-то странным видом наклонился
ко мне.
- Почему, почему вы стреляли в убитого?
Я опять не знал, что ответить. Следователь провел ладонями по
kas и повторил изменившимся голосом:
- Почему? Скажите мне, это необходимо: почему?
Я все молчал.
Он резко поднялся, большими шагами прошел через весь кабинет к
картотеке и открыл ящик. Вытащил оттуда серебряное
[71]
распятие и, размахивая им, вернулся ко мне. И совсем другим тоном,
чуть ли не с дрожью в голосе, воскликнул:
- Да знаете ли вы его?
Я сказал:
- Да, конечно.
Тогда он быстро, с жаром заговорил: он верит в бога, он
убежден, что нет на свете человека столь виновного, чтобы господь
бог его не простил, но для этого виновный должен раскаяться и
стать душою как дитя - открыт и доверчив. Следователь перегнулся
над столом. Он махал распятием чуть не над самой моей головой.
Сказать по правде, я плохо улавливал нить его мыслей, потому что
было очень жарко, да еще по кабинету летали огромные мухи и
садились мне на лицо, а кроме того, он меня немного пугал. И,
однако, я понимал, что бояться смешно, ведь, в конце концов,
преступник-то я. А он все говорил и говорил. Насколько я понял, в
моем признании ему неясно одно - то обстоятельство, что после
первого выстрела я выждал и дальше стрелял не сразу. Все остальное
его не смущает, а вот этого он понять не может.
Я хотел сказать, что напрасно он упорствует: сразу ли стрелял,
не сразу ли - невелика важность. Но он меня перебил и,
выпрямившись во весь рост, в последний раз потребовал ответа: верю
ли -я в бога. Я сказал - не верю. Он рассердился и сел. И сказал,
что этого не может быть, все люди верят в бога, даже те, кто от
него отворачивается. Таково его глубочайшее убеждение, и, если он
вынужден будет в этом усомниться, вся его жизнь потеряет смысл.
- Неужели вы хотите, чтобы жизнь моя потеряла смысл? -
воскликнул он.
Я рассудил, что меня это не касается, и так ему и сказал. Но
он через стол сунул распятие мне чуть не под нос и закричал как
одержимый:
- Я христианин! Я молю его отпустить тебе твои грехи! Как ты
можешь не верить, что он страдал за тебя?
Конечно, я заметил, что он уже говорит мне, как близкому,
"ты", но с меня было довольно. Жара становилась нестерпимой. Как
всегда, когда я хочу избавиться от кого-нибудь, кого слушаю через
силу, я сделал вид, что со всем согласен. К моему удивлению,
следователь возликовал.
- Вот видишь, видишь! - с торжеством заявил он. - Ведь правда,
ты веруешь в него. и доверишься ему?
Разумеется, я еще раз сказал - нет. Он тяжело опустился в
кресло. Лицо у него сделалось очень усталое. Он немного помолчал,
а пишущая машинка, которая не переставала трещать во все время
нашего разговора, еще достукивала последние слова. Потом
следователь посмотрел на меня внимательно и даже печально. И
пробормотал:
- Никогда еще я не видел души столь очерствелой, как ваша. Все
преступники, сколько их ни проходило через мои руки, плакали перед
этим скорбным ликом.
Я хотел ответить - потому и плакали, что они преступники. Но
тотчас подумал, что ведь и я такой же. Я никак не мог
[72]
свыкнуться с этой мыслью. Тут следователь встал, словно в знак
того, что допрос окончен. Он только спросил еще, с тем же усталым
видом, сожалею ли я о своем поступке. Я подумал и сказал - не то
wrna{ жалею, но мне неприятно. Кажется, он не понял. Но в тот день
на этом все и кончилось.
Потом я еще часто бывал у этого следователя. Но каждый раз со
мною приходил мой защитник. И от меня требовалось только уточнять
разные подробности прежних показаний. Или же следователь обсуждал
с адвокатом пункты обвинения. Но в эти минуты сам я нисколько их
обоих не занимал. Во всяком случае, тон допросов понемногу
изменился. По-видимому, для следователя мое дело прояснилось, и он
потерял ко мне интерес. Он больше не заговаривал со мной о боге, и
я уже никогда не видал его в таком волнении, как при первой
встрече. И поэтому наши разговоры стали более непринужденными.
Несколько вопросов, короткая беседа с адвокатом - вот и все. Дело
мое, как выражался следователь, двигалось своим чередом. Иногда,
если разговор заходил на какую-нибудь общую тему, меня тоже в него
втягивали. И я начинал дышать свободнее. В эти часы никто на меня
не злился. Все разыгрывалось как по нотам, естественно,
размеренно, спокойно, и у меня возникало забавное ощущение, как
будто я здесь - член семьи. Следствие длилось одиннадцать месяцев,
и под конец мне почти не верилось, что у меня когда-то бывали
другие удовольствия, кроме этих редких минут, когда следователь
провожал меня до дверей кабинета, похлопывал по плечу и говорил
дружески:
- Ну, на сегодня хватит, господин Антихрист!
А затем меня передавали с рук на руки жандармам.