II

Об иных вещах я всегда не любил говорить. И в тюрьме я в
первые же дни понял: об этой полосе моей жизни говорить будет
неприятно.
Потом я стал думать, что и это чувство ровно ничего не значит.
В сущности, на первых порах я еще не был настоящим арестантом, я
смутно ждал: вот-вот что-то изменится. Все началось только после
первого и единственного посещения Мари. С того дня, как я получил
от нее письмо (она писала, что ей больше не разрешают меня
навещать, потому что мы не женаты), с того самого дня я
почувствовал: теперь камера и есть мой дом и на этом жизнь моя
остановилась. Сначала после ареста меня заперли в помещении, где
уже сидели несколько заключенных, почти все - арабы. Увидев меня,
они стали смеяться. Потом спросили, что я сделал. Я сказал, что
убил араба, и они замолчали. Но очень скоро стемнело, и они
объяснили мне, как разложить циновку, на которой предстояло спать.
Один конец надо скатать валиком вместо подушки. Всю ночь у меня по
лицу бегали клопы. Через несколько дней меня перевели в одиночку,
там я спал на деревянных нарах. У меня была параша и жестяной таз
для умывания. Тюрьма стояла высоко над городом, и в узкое
[73]
оконце видно было море. Однажды, когда я, ухватясь за прутья
решетки, тянулся к свету, вошел надзиратель и сказал, что ко мне
пришли. Я подумал - наверно. Мари. И правда, это была она.
В комнату свиданий меня вели длинным коридором, потом по
лестнице и наконец еще одним коридором. Я вошел в просторный зал с
огромными окнами по одной стене. Две решетчатые перегородки
рассекали зал во всю длину на три части. Пустое пространство между
решетками, метров восемь или десять, отделяло посетителей от
арестантов. Напротив меня стояла Мари, я увидел платье в полоску и
загорелое лицо. По ту же сторону, что и я, было еще с десяток
заключенных, почти все - арабы. Посетительницы, кроме Мари, тоже
a{kh больше мавританки; справа от нее, плотно сжав губы, стояла
маленькая старушка в черном, слева - простоволосая толстуха, эта
кричала во все горло и размахивала руками. Да и всем заключенным и
посетителям приходилось кричать, расстояние между решетками было
слишком велико. Гул голосов и резкий свет, лившийся в окна, еще
усиливались, отражаясь от голых стен, и, когда я вошел, у меня
даже голова закружилась. В камере моей было куда тише и Темнее. Не
вдруг я освоился. Но потом в ярком свете начал ясно различать
лица. В конце прохода между решетками сидел надзиратель. Многие
арестанты-арабы и их родичи присели друг против друга на корточки.
Эти не кричали. Несмотря на шум и гам вокруг, они говорили совсем
тихо и умудрялись понимать друг друга. Они глухо бормотали внизу,
будто гудела басовая струна, сопровождая вопросы и ответы,
перелетавшие у них над головой. Все это я заметил очень быстро и
направился к Мари. Она уже прильнула к решетке и изо всех сил
улыбалась мне. Она показалась мне очень красивой, но я не умел ей
это сказать.
- Ну как? - очень громко спросила она.
- Да так.
- Ты здоров, у тебя есть все, что нужно?
- Да, есть.
Мы замолчали. Мари все улыбалась. Толстуха что-то орала моему
соседу, рослому детине со светлыми волосами и простодушным
взглядом, - наверно, мужу. Разговор этот, видно, начался еще до
моего прихода.
- Жанна не хотела его брать! - во всю мочь вопила толстуха.
- Да, да, - повторял муж.
- Я ей сказала, что ты, как выйдешь, опять его заберешь, а она
все равно не захотела его взять!
Тут Мари крикнула, что Раймон передает мне привет, и я сказал:
- Спасибо.
Но меня заглушил сосед, крикнув жене:
- А он как, здоров?
Она засмеялась и ответила:
- Лучше всех!
Мой сосед слева - молодой, щуплый, с тонкими руками - все
время молчал. Я заметил, что он стоит напротив маленькой старушки
и они неотрывно смотрят друг на друга. Но больше я не
[74]
успел за ними понаблюдать, потому что Мари закричала: надо
надеяться на лучшее!
Я сказал:
- Да.
Я смотрел на нее, и мне хотелось сжать ее плечо, прикрытое
легким платьем. Мне хотелось этой чудесной плоти, и, право, не
знаю, на что еще, кроме этого, стоило надеяться. Но, конечно, то
же самое думала и Мари, потому что она все время улыбалась. Теперь
я только и видел блеск ее зубов да смеющиеся морщинки у глаз. Она
опять закричала:
- Вот выйдешь - и поженимся!
- Ты думаешь? - ответил я, надо ж было что-то сказать.
Она ответила очень быстро и очень громко - да-да, меня
оправдают, и мы еще поплаваем. Но толстуха рядом с нею кричала еще
громче: она, мол, передала корзинку в тюремную канцелярию - и
перечисляла все, что в корзинку положено.