А потом председатель сказал, что сейчас вызовут свидетелей.
Пристав громко прочитал имена, они привлекли мое внимание. Из
людского сборища, которое перед тем было слитным и безликим, по
одному поднимались и затем уходили в боковую дверь директор и
привратник дома призрения, старик Тома Перез, Раймон, Масон,
Саламано, Мари. Она украдкой тревожно кивнула мне. Я удивлялся,
как это я раньше никого из них не заметил, и вдруг назвали
последнее имя, и поднялся Селест. Рядом с ним я увидел ту чудачку,
которая в ресторане села за мой столик, и узнал ее жакет,
решительное лицо и механические движения. Она смотрела на меня в
упор. Но мне некогда было раздумывать, потому что председатель
заговорил. Он сказал, что суд переходит к слушанию дела и, надо
надеяться, нет нужды призывать публику к тишине и порядку. Его,
председателя, долг позаботиться о том, чтобы дело разбиралось со
всем беспристрастием и непредвзятостью. Присяжным надлежит вынести
приговор в духе истинной справедливости, а кроме всего прочего,
если кто-нибудь вздумает нарушить порядок, он, председатель, велит
очистить зал.
Становилось все жарче, кое-кто в публике обмахивался газетой.
Непрестанно слышалось это бумажное шуршанье. Председатель дал знак
приставу, тот принес три плетеных соломенных веера, и судьи сразу
пустили их в ход.
И сейчас же меня начали допрашивать. Председатель задавал мне
вопросы очень спокойно и даже как бы доброжелательно. Снова
потребовалось назвать мое имя, фамилию, возраст и прочее, и, хотя
это мне порядком надоело, я подумал: в сущности, это естественно,
ведь не шутка, если бы вдруг судили не того, кого надо. Потом
председатель снова принялся рассказывать о том, что я сделал, и
через каждые два слова переспрашивал меня:
- Так? Правильно?
И я каждый раз отвечал, как научил меня защитник:
- Да, господин председатель.
Это тянулось долго, потому что председатель рассказывал
[80]
дотошно, со всеми подробностями. И все время репортеры записывали.
Я чувствовал на себе взгляд самого молодого из них и той маленькой
женщины-автомата. Всё пассажиры с трамвайной скамейки смотрели на
председателя. Он покашлял, полистал бумаги и, обмахиваясь
соломенным веером, повернулся ко мне.
Он сказал, что должен сейчас затронуть вопросы, по видимости
не имеющие отношения к моему делу, но, быть может, по существу
весьма тесно с ним связанные. Я понял: сейчас он заговорит о маме
- и мне стало тошно. Он спросил, почему я отдал маму в дом
призрения. Я ответил - потому что у меня не хватало денег на уход
за нею и на сиделку. Он спросил, не трудно ли мне было на это
решиться, и я ответил - мы с мамой больше ничего друг от друга не
ждали, да и ни от кого другого тоже, и оба мы привыкли к новому
образу жизни. Тогда председатель сказал, что не стоит больше
углубляться в эту тему, и спросил прокурора, нет ли у того ко мне
вопросов.
Прокурор, не глядя на меня, через плечо заявил, что, с
p`gpexemh председателя, он желал бы узнать, для того ли я один
вернулся к роднику, чтобы убить араба.
- Нет, - сказал я.
- Тогда почему же обвиняемый был вооружен и почему он вернулся
именно на это место?
Я ответил - это вышло случайно. И прокурор процедил сквозь
зубы:
- Пока достаточно.
Дальше пошла какая-то неразбериха, по крайней мере такое у
меня было ощущение. А потом судьи пошептались и председатель
объявил перерыв; на вечернем заседании, сказал он, будут выслушаны
свидетели.
У меня не было времени подумать. Меня вывели из зала, посадили
в арестантскую машину и отвезли в тюрьму, там я поел. И очень
скоро, как раз когда я почувствовал, что устал, за мной опять
пришли; все началось сызнова, я очутился в том же зале, на меня
смотрели те же лица. Только стало куда жарче, и, точно по
волшебству, в руках у всех присяжных, у прокурора, защитника и
некоторых репортеров тоже появились соломенные веера. Молодой
журналист и маленькая женщина сидели на прежних местах. Но они не
обмахивались веерами и все так же Молча смотрели на меня.
Я утирал пот со лба и плохо понимал, где я и что со мной, как
вдруг услышал, что вызывают директора дома призрения. Его
спросили, жаловалась ли мама на меня, и он сказал - да, но это
дело обычное, все обитатели дома вечно жалуются на своих родных.
Председатель попросил уточнить, упрекала ли меня мама в том, что я
отдал ее в дом призрения, и директор опять сказал - да. Но на этот
раз ничего больше не прибавил. На другой вопрос он ответил, что
его удивило мое спокойствие в день похорон. Его спросили, что он
подразумевает под словом "спокойствие". Директор опустил глаза и
сказал, что я не хотел видеть маму в гробу, не пролил ни слезинки
и не побыл у могилы, а уехал сразу же после погребения. И еще одно
его удивило: служащий похоронного бюро сказал ему, что я не знал
точно,
[81]
сколько моей матери было лет.