Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
И пускай он проверит -
ведь все это стоит денег! Второй мой сосед и его мать по-прежнему
не сводили глаз друг с друга. Внизу все так же вполголоса
переговаривались арабы. На улице яркий свет словно набухал и давил
на окна. Он стекал по лицам, точно сок из лопнувшего плода.
Мне нездоровилось, и я рад был бы уйти. От шума ломило виски.
H все-таки хотелось, пока можно, видеть Мари. Не знаю, сколько еще
времени прошло. Мари стала рассказывать о своей работе, а улыбка
все не сходила с ее лица. Бормотанье, крики, разговоры были как
перекрестный огонь. Уцелел только один островок тишины - щуплый
молодой человек рядом со мной и его старуха мать молча глядели
друг на друга. Понемногу арабов начали уводить. Как только первый
вышел, почти все в зале умолкли. Старушка напротив придвинулась
поближе к решетке, и в эту самую минуту надзиратель сделал знак ее
сыну. Тот сказал:
- До свиданья, мама.
А она просунула руку между прутьями и махнула ему долгим,
медленным движением.
Она вышла, и сейчас же появился мужчина со шляпой в руке и
стал на ее место. Ввели нового арестанта, и они заговорили
оживленно, но негромко, потому что в зале теперь все притихли.
Надзиратель пришел за другим моим соседом, и жена крикнула ему,
будто не замечая, что повышать голос уже незачем:
- Ты поосторожней! Береги себя!
Потом настал мой черед. Мари послала мне воздушный поцелуй. В
дверях я оглянулся. Она стояла как вкопанная, прижимаясь лицом к
решетке, и улыбалась все той же застывшей, вымученной улыбкой.
Вскоре после этого она мне написала. И тогда же началось
многое такое, о чем я всегда не любил говорить. Хотя не надо
преувеличивать: мне это давалось легче, чем другим. Однако первое
время в тюрьме хуже всего было то, что у меня еще появлялись мысли
свободного человека. Например, вдруг захочется полежать на песке,
спуститься к морю. Ясно представлялось - всплескивают под ногами
первые волны, погружаешься в воду, становится так легко, вольно -
и тут вокруг разом смыкаются
[75]
стены тюрьмы. Но через несколько месяцев это прошло. И уже все
мысли были арестантские. Я ждал, когда меня выведут во двор на
ежедневную прогулку либо когда придет адвокат. И остальное время
научился проводить неплохо. И часто думал: если бы меня заставили
жить в стволе высохшего дерева и совсем ничего нельзя было бы
делать, только смотреть, как цветет небо над головой, я бы
понемногу и к этому привык. Ждал бы, чтоб пролетела птица или
наползли облака, все равно как здесь жду, в каком еще диковинном
галстуке явится мой адвокат, а в прежней жизни запасался терпеньем
до субботы, когда можно будет обнять Мари. Так ведь, если
вдуматься, я не сижу в стволе сухого дерева. Есть люди несчастнее
меня. Хотя это не моя мысль, а мамина, мама часто повторяла, что в
конце концов ко всему привыкаешь.
Впрочем, обычно я не заходил так далеко в своих рассуждениях.
Первые месяцы давались тяжело. Надо было как-то себя одолевать, но
это-то и помогало провести время. К примеру, мучительно хотелось
женщину. Это естественно, я молод. Я никогда не думал именно о
Мари. Думал просто о женщине, вообще о женщинах, обо всех, кого
знал, и о том, когда и как с ними сходился, но думал так много,
что вся камера наполнялась их лицами, в ней становилось тесно от
моих желаний. В каком-то смысле это выводило из равновесия. Зато
так я легче убивал время. Под конец мне стал сочувствовать старший
надзиратель, он обычно сопровождал того малого, который приносил с
кухни еду. Старший надзиратель и заговорил со мной о женщинах. Он
сказал - всем арестантам этого больше всего не хватает. Я сказал -
мне тоже, несправедливо так обращаться с людьми.
- Да ведь для того вас и сажают в тюрьму, - сказал он.
- Как так?
- Ну да, свобода это самое и есть. А вас лишают свободы.
Прежде мне такое в голову не приходило. А ведь правильно. Я
qj`g`k:
- Да, верно - иначе какое же это было бы наказание?
- Вот-вот, вы-то разбираетесь. А другие нет. Но в конце концов
они начинают сами себя утешать.
И он ушел.
Потом - сигареты. В тюрьме у меня сразу отобрали пояс, шнурки
от ботинок, галстук и все, что было в карманах, главное -
сигареты. Попав в камеру, я попросил, чтобы мне все это вернули.
Но мне сказали - это запрещено. Первые дни было очень тяжко.
Пожалуй, то, что нельзя курить, угнетало меня больше всего. Я
отдирал от нар щепочки и сосал их. Весь день меня мутило. Я не
понимал, почему у меня отнимают то, что никому не мешает и не
вредит. Позже понял: это тоже часть наказания. Но к тому времени я
уже отвык курить, и это больше не было для меня наказанием.
Если не считать этих неприятностей, я был не так уж несчастен.
Самое главное, повторяю, убить время. Я научился вспоминать разные
разности и с тех пор больше не скучал.
ведь все это стоит денег! Второй мой сосед и его мать по-прежнему
не сводили глаз друг с друга. Внизу все так же вполголоса
переговаривались арабы. На улице яркий свет словно набухал и давил
на окна. Он стекал по лицам, точно сок из лопнувшего плода.
Мне нездоровилось, и я рад был бы уйти. От шума ломило виски.
H все-таки хотелось, пока можно, видеть Мари. Не знаю, сколько еще
времени прошло. Мари стала рассказывать о своей работе, а улыбка
все не сходила с ее лица. Бормотанье, крики, разговоры были как
перекрестный огонь. Уцелел только один островок тишины - щуплый
молодой человек рядом со мной и его старуха мать молча глядели
друг на друга. Понемногу арабов начали уводить. Как только первый
вышел, почти все в зале умолкли. Старушка напротив придвинулась
поближе к решетке, и в эту самую минуту надзиратель сделал знак ее
сыну. Тот сказал:
- До свиданья, мама.
А она просунула руку между прутьями и махнула ему долгим,
медленным движением.
Она вышла, и сейчас же появился мужчина со шляпой в руке и
стал на ее место. Ввели нового арестанта, и они заговорили
оживленно, но негромко, потому что в зале теперь все притихли.
Надзиратель пришел за другим моим соседом, и жена крикнула ему,
будто не замечая, что повышать голос уже незачем:
- Ты поосторожней! Береги себя!
Потом настал мой черед. Мари послала мне воздушный поцелуй. В
дверях я оглянулся. Она стояла как вкопанная, прижимаясь лицом к
решетке, и улыбалась все той же застывшей, вымученной улыбкой.
Вскоре после этого она мне написала. И тогда же началось
многое такое, о чем я всегда не любил говорить. Хотя не надо
преувеличивать: мне это давалось легче, чем другим. Однако первое
время в тюрьме хуже всего было то, что у меня еще появлялись мысли
свободного человека. Например, вдруг захочется полежать на песке,
спуститься к морю. Ясно представлялось - всплескивают под ногами
первые волны, погружаешься в воду, становится так легко, вольно -
и тут вокруг разом смыкаются
[75]
стены тюрьмы. Но через несколько месяцев это прошло. И уже все
мысли были арестантские. Я ждал, когда меня выведут во двор на
ежедневную прогулку либо когда придет адвокат. И остальное время
научился проводить неплохо. И часто думал: если бы меня заставили
жить в стволе высохшего дерева и совсем ничего нельзя было бы
делать, только смотреть, как цветет небо над головой, я бы
понемногу и к этому привык. Ждал бы, чтоб пролетела птица или
наползли облака, все равно как здесь жду, в каком еще диковинном
галстуке явится мой адвокат, а в прежней жизни запасался терпеньем
до субботы, когда можно будет обнять Мари. Так ведь, если
вдуматься, я не сижу в стволе сухого дерева. Есть люди несчастнее
меня. Хотя это не моя мысль, а мамина, мама часто повторяла, что в
конце концов ко всему привыкаешь.
Впрочем, обычно я не заходил так далеко в своих рассуждениях.
Первые месяцы давались тяжело. Надо было как-то себя одолевать, но
это-то и помогало провести время. К примеру, мучительно хотелось
женщину. Это естественно, я молод. Я никогда не думал именно о
Мари. Думал просто о женщине, вообще о женщинах, обо всех, кого
знал, и о том, когда и как с ними сходился, но думал так много,
что вся камера наполнялась их лицами, в ней становилось тесно от
моих желаний. В каком-то смысле это выводило из равновесия. Зато
так я легче убивал время. Под конец мне стал сочувствовать старший
надзиратель, он обычно сопровождал того малого, который приносил с
кухни еду. Старший надзиратель и заговорил со мной о женщинах. Он
сказал - всем арестантам этого больше всего не хватает. Я сказал -
мне тоже, несправедливо так обращаться с людьми.
- Да ведь для того вас и сажают в тюрьму, - сказал он.
- Как так?
- Ну да, свобода это самое и есть. А вас лишают свободы.
Прежде мне такое в голову не приходило. А ведь правильно. Я
qj`g`k:
- Да, верно - иначе какое же это было бы наказание?
- Вот-вот, вы-то разбираетесь. А другие нет. Но в конце концов
они начинают сами себя утешать.
И он ушел.
Потом - сигареты. В тюрьме у меня сразу отобрали пояс, шнурки
от ботинок, галстук и все, что было в карманах, главное -
сигареты. Попав в камеру, я попросил, чтобы мне все это вернули.
Но мне сказали - это запрещено. Первые дни было очень тяжко.
Пожалуй, то, что нельзя курить, угнетало меня больше всего. Я
отдирал от нар щепочки и сосал их. Весь день меня мутило. Я не
понимал, почему у меня отнимают то, что никому не мешает и не
вредит. Позже понял: это тоже часть наказания. Но к тому времени я
уже отвык курить, и это больше не было для меня наказанием.
Если не считать этих неприятностей, я был не так уж несчастен.
Самое главное, повторяю, убить время. Я научился вспоминать разные
разности и с тех пор больше не скучал.
|
|