Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Мари
ответила, что и рада бы, но она сегодня занята. Мы были уже
недалеко от моего дома, и я сказал - до свиданья. Она посмотрела
на меня:
- Тебе не любопытно, чем я занята?
Да, было любопытно, но я не догадался сразу спросить, и она,
видно, ставила мне это в укор. Наверно, лицо у меня стало
смущенное, и она засмеялась, потянулась ко мне всем телом и
подставила губы.
Я пообедал у Селеста. Уже принялся за еду, и вдруг вошла какая-
то чудачка и спросила, можно ли сесть за мой столик. Можно,
разумеется. Она была престранная: маленькая, движения порывистые,
лицо как яблочко, глаза блестят. Она сбросила жакет, села и
принялась лихорадочно просматривать меню. Подозвала Селеста и
тотчас торопливо, но решительно заказала обед. Дожидаясь закуски,
открыла сумку, достала листок бумаги и карандаш, заранее все
подсчитала, вытащила из кошелька сколько надо, прибавила на чай и
положила деньги у прибора. Тут ей подали закуску, и она мигом все
уплела. Дожидаясь следующего блюда, опять открыла сумку, вынула
синий карандаш и журнал, где печатают программу радиопередач на
неделю. И принялась старательно отмечать птичками чуть не все
передачи подряд. Программа была разбросана на десятке страниц, так
что работы ей хватило на весь обед. Я уже поел, а она все еще
усердно ставила птички. Потом поднялась, теми же отчетливыми
движениями, как автомат, надела жакет и вышла. Я тоже вышел и от
нечего делать двинулся следом. Она устремилась по самому краю
тротуара, до неправдоподобия быстро и уверенно, строго по прямой,
не отклоняясь и не оглядываясь. В конце концов я потерял ее из
виду и повернул назад. Вот чудная, подумал я, но быстро о ней
забыл.
Возле моей двери торчал Саламано. Я повел его к себе, и он
пожаловался, что пес пропал - на живодерне его не оказалось.
Тамошние служащие сказали: возможно, он попал под колеса. Саламано
спросил, нельзя ли это узнать точно через полицию. Ему ответили,
что таких случаев каждый день хоть пруд пруди и никто их не
учитывает. Я сказал - можно завести новую собаку, но старик
справедливо заметил, что к своему псу он привык.
Я сидел с ногами на кровати, а Саламано напротив меня, у
стола. Руки он уронил на колени. Старой фетровой шляпы не снял. Он
вяло жевал обрывки фраз, пожелтевшие усы шевелились. Он мне
немного надоел, но делать все равно было нечего и спать не
хотелось. Говорить тоже было не о чем, и я стал
[61]
спрашивать про пса. Старик рассказал, что завел собаку после
смерти жены. Женился он поздно. В молодости хотел стать актером,
еще в полку играл в солдатских самодельных пьесках. А кончилось
тем, что пошел служить на железную дорогу, и не жалеет об этом -
ведь теперь ему платят небольшую пенсию. С женой он счастлив не
a{k, но, в общем-то, сильно к ней привык. Когда она умерла, ему
стало очень одиноко. Тогда он выпросил у одного товарища по
мастерской собаку. Это был совсем крохотный щенок, пришлось его
выкармливать из рожка. Но собачий век короче человеческого, и они
состарились вместе.
- У него был скверный характер, - сказал Саламано. - Бывали у
нас и нелады. А все-таки он был хороший пес.
Я сказал - да, пес породистый, и старику, видно, это
польстило.
- Вы его не знали в ту пору, когда он еще не захворал, -
прибавил он. - Шерсть у него была уж так хороша, любо поглядеть.
С тех пор как на пса напала хворь, Саламано каждое утро и
каждый вечер натирал его мазью. Но, в сущности, пес был не болен,
а просто-напросто стар, так ведь от старости не вылечишь.
Тут я зевнул, и Саламано сказал, что ему пора. Я сказал -
пускай еще посидит, досадно, что с его псом приключилась беда;
старик поблагодарил. Он сказал, что его пса очень любила моя мама.
"Ваша бедная матушка", - сказал он. И затем изрек: уж наверно,
смерть мамы для меня страшное несчастье, но я ничего не ответил.
Тогда он как будто смутился и скороговоркой прибавил: мол, в нашем
квартале меня осуждают за то, что я отдал маму в богадельню, но он-
то меня знает и не сомневается, что я маму очень любил. Я ответил,
сам не понимаю зачем, мол, первый раз слышу, что меня за это
осуждают, мне казалось совершенно естественным устроить маму в дом
призрения, ведь у меня не хватало денег на сиделку.
- И потом, - прибавил я, - ей уже давно не о чем было со мной
говорить, а одна она скучала.
- Да, - согласился Саламано, - в богадельне можно по крайней
мере завести друзей.
Потом он стал прощаться. Пора спать. Жизнь его переменилась, и
он еще не понимает, как быть дальше. Впервые за все годы, что я
его знал, он робко протянул мне руку, и я почувствовал, какая она
у него шершавая. Уходя, он слабо улыбнулся и сказал:
- Хоть бы собаки ночью не лаяли. Мне все мерещится, что это
лает мой пес.
VI
В воскресенье я насилу проснулся.
ответила, что и рада бы, но она сегодня занята. Мы были уже
недалеко от моего дома, и я сказал - до свиданья. Она посмотрела
на меня:
- Тебе не любопытно, чем я занята?
Да, было любопытно, но я не догадался сразу спросить, и она,
видно, ставила мне это в укор. Наверно, лицо у меня стало
смущенное, и она засмеялась, потянулась ко мне всем телом и
подставила губы.
Я пообедал у Селеста. Уже принялся за еду, и вдруг вошла какая-
то чудачка и спросила, можно ли сесть за мой столик. Можно,
разумеется. Она была престранная: маленькая, движения порывистые,
лицо как яблочко, глаза блестят. Она сбросила жакет, села и
принялась лихорадочно просматривать меню. Подозвала Селеста и
тотчас торопливо, но решительно заказала обед. Дожидаясь закуски,
открыла сумку, достала листок бумаги и карандаш, заранее все
подсчитала, вытащила из кошелька сколько надо, прибавила на чай и
положила деньги у прибора. Тут ей подали закуску, и она мигом все
уплела. Дожидаясь следующего блюда, опять открыла сумку, вынула
синий карандаш и журнал, где печатают программу радиопередач на
неделю. И принялась старательно отмечать птичками чуть не все
передачи подряд. Программа была разбросана на десятке страниц, так
что работы ей хватило на весь обед. Я уже поел, а она все еще
усердно ставила птички. Потом поднялась, теми же отчетливыми
движениями, как автомат, надела жакет и вышла. Я тоже вышел и от
нечего делать двинулся следом. Она устремилась по самому краю
тротуара, до неправдоподобия быстро и уверенно, строго по прямой,
не отклоняясь и не оглядываясь. В конце концов я потерял ее из
виду и повернул назад. Вот чудная, подумал я, но быстро о ней
забыл.
Возле моей двери торчал Саламано. Я повел его к себе, и он
пожаловался, что пес пропал - на живодерне его не оказалось.
Тамошние служащие сказали: возможно, он попал под колеса. Саламано
спросил, нельзя ли это узнать точно через полицию. Ему ответили,
что таких случаев каждый день хоть пруд пруди и никто их не
учитывает. Я сказал - можно завести новую собаку, но старик
справедливо заметил, что к своему псу он привык.
Я сидел с ногами на кровати, а Саламано напротив меня, у
стола. Руки он уронил на колени. Старой фетровой шляпы не снял. Он
вяло жевал обрывки фраз, пожелтевшие усы шевелились. Он мне
немного надоел, но делать все равно было нечего и спать не
хотелось. Говорить тоже было не о чем, и я стал
[61]
спрашивать про пса. Старик рассказал, что завел собаку после
смерти жены. Женился он поздно. В молодости хотел стать актером,
еще в полку играл в солдатских самодельных пьесках. А кончилось
тем, что пошел служить на железную дорогу, и не жалеет об этом -
ведь теперь ему платят небольшую пенсию. С женой он счастлив не
a{k, но, в общем-то, сильно к ней привык. Когда она умерла, ему
стало очень одиноко. Тогда он выпросил у одного товарища по
мастерской собаку. Это был совсем крохотный щенок, пришлось его
выкармливать из рожка. Но собачий век короче человеческого, и они
состарились вместе.
- У него был скверный характер, - сказал Саламано. - Бывали у
нас и нелады. А все-таки он был хороший пес.
Я сказал - да, пес породистый, и старику, видно, это
польстило.
- Вы его не знали в ту пору, когда он еще не захворал, -
прибавил он. - Шерсть у него была уж так хороша, любо поглядеть.
С тех пор как на пса напала хворь, Саламано каждое утро и
каждый вечер натирал его мазью. Но, в сущности, пес был не болен,
а просто-напросто стар, так ведь от старости не вылечишь.
Тут я зевнул, и Саламано сказал, что ему пора. Я сказал -
пускай еще посидит, досадно, что с его псом приключилась беда;
старик поблагодарил. Он сказал, что его пса очень любила моя мама.
"Ваша бедная матушка", - сказал он. И затем изрек: уж наверно,
смерть мамы для меня страшное несчастье, но я ничего не ответил.
Тогда он как будто смутился и скороговоркой прибавил: мол, в нашем
квартале меня осуждают за то, что я отдал маму в богадельню, но он-
то меня знает и не сомневается, что я маму очень любил. Я ответил,
сам не понимаю зачем, мол, первый раз слышу, что меня за это
осуждают, мне казалось совершенно естественным устроить маму в дом
призрения, ведь у меня не хватало денег на сиделку.
- И потом, - прибавил я, - ей уже давно не о чем было со мной
говорить, а одна она скучала.
- Да, - согласился Саламано, - в богадельне можно по крайней
мере завести друзей.
Потом он стал прощаться. Пора спать. Жизнь его переменилась, и
он еще не понимает, как быть дальше. Впервые за все годы, что я
его знал, он робко протянул мне руку, и я почувствовал, какая она
у него шершавая. Уходя, он слабо улыбнулся и сказал:
- Хоть бы собаки ночью не лаяли. Мне все мерещится, что это
лает мой пес.
VI
В воскресенье я насилу проснулся.
|
|