Или наоборот предположим, я еду вечером в моей машине, уже довольно темно, и я вижу очень плохо. У меня очень «слабые» впечатления, я вижу неотчетливо и т.д. И я не знаю, что это там, передо мной: другая машина, корова, человек? То есть нечто дано лишь очень неотчетливо, возможно, на периферии поля зрения. Но тем не менее, несмотря на все это мы имеем дело не с «представлением» (idea), но именно с восприятием, пусть «плохим», неотчетливым, но все же не могущим посредством какого-то ослабления прямо превратиться в «представление».
Конечно, легко просто сказать, что здесь имеет место не различие в степени, а качественное различие. Но этого недостаточно. Следует все же разъяснить, что это за различие, в чем оно состоит. Определить это чрезвычайно трудно, хотя мы все это постоянно переживаем.
Гуссерль не дал удовлетворительного разъяснения этого вопроса в сочинениях, опубликованных до сегодняшнего дня. Единственное описание, которое я знаю, дала госпожа Хедвиг Конрад-Марциус в своей книге К вопросу об онтологии и теории явления реального внешнего мира99. Прежде всего, она зафиксировала одно различие между самими представлениями. По мнению Конрад-Марциус, есть два различных вида представлений: первый и, так сказать, нормальный вид актов представления основывается на том, что мы представляем нечто с помощью какого-то наглядного репрезентанта который, однако, не достаточен для того, чтобы сделать репрезентированное явленным в восприятии. Этот случай представления соответствует первому тезису Юма, согласно которому такое представление есть «копия» чего-то другого. Слово «копия» госпожа Конрад-Марциус разумеется, употреблять бы не стала.
Итак, это первый случай «представления», которое радикально отличается от восприятия. Но есть и другие случаи представления предметов, когда тоже выходят за пределы воспринятого, но когда, в то же время, нет никакого наглядного репрезентанта. Вот, например, в данный момент я представил себе эту доску, эту доску у меня за спиной, и при этом я не увидел ее, я не пережил ничего наглядного, созерцаемого, не было никакого фантома доски, и тем не менее она как-то присутствовала для меня. Это просто замечательно: я стою здесь, воспринимаю этот зал, вижу Вас, дамы и господа, думаю о том, что мне нужно сейчас сказать, и в то же время вместе с тем дано, [хотя у меня и нет соответствующего восприятия], что за мной есть устойчивый пол, по которому я, поэтому, могу спокойно двигаться, не опасаясь того, что за моей спиной, прямо посредине находится, скажем, какая-то пропасть. Но если бы у меня было сознание того, что здесь, за мной есть такая пропасть, то в этом было бы мало хорошего. Меня бы тогда не сдвинули с места, и вряд ли я бы так спокойно сидел здесь.
Что вызывает так называемую горную болезнь? Вы находитесь на вершине какой-нибудь горы и еще на довольно большом расстоянии от пропасти, скажем, в 20-ти метрах. Человек, страдающий горной болезнью, не может ее даже увидеть, все, что у него есть — это просто какое-то представление о ней. И тем не менее эта пропасть, которую он вовсе не видит и совсем себе не воображает, столь реальна для него, что он от страха не отваживается даже пошевелиться. Он ложится на землю, иначе — как ему кажется — он бы неминуемо упал вниз. Он твердо в этом убежден. Бывают очень примечательные представления, которые относятся к обрамлению воспринимаемого нами окружения — представления, в которых представляемые предметы вовсе не репрезентированы в воображении. Все обстоит так, как если бы мы просто чувствовали их, чисто пассивно, за этим даже не стоит никакой особый мыслительный акт. Может быть и так, что только время от времени вспыхивает какой-то акт, совсем «слабо», совсем без «феномена», но все же очень ясно, например, что там, за моей спиной нет пропасти, что там только устойчивый пол, на который можно ступить, не подвергая себя опасности.
Поскольку в таких случаях нет никаких наглядных, созерцаемых феноменов, с их помощью совершенно невозможно понять различие между данностью представления и данностью восприятия. Поэтому нужно сосредоточить внимание на тех представлениях, в которых имеются наглядные репрезентанты, которые «представляют» нам представляемый предмет, позволяют иметь его в воображении. Как более точно определить это различие? Во-первых, в представлении, разумеется, нет феномена самоприсутствия предмета. Здесь имеется как раз феномен отсутствия того, что представлено. Наоборот, мы переживаем некий фантом, некий наглядный, созерцаемый феномен, который позволяет нам, так сказать, «обрисовать» соответствующую вещь, высветить ее качества, ее свойства, но который, несмотря на все это, делает для нее невозможным прямо показать себя. Качества, которыми она здесь начинает светиться, словно затенены какой-то средой, никогда не становящейся до конца прозрачной. Можно было бы также сказать, что представленная таким образом вещь как бы выходит из некой темной среды. При этом слова о темноте этой среды следует понимать в переносном смысле, который не соответствует, к примеру, никакой «темноте», с которой мы знакомы в области воспринимаемых фактов в мире, хотя он и аналогичен данному случаю.