Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Она
ничего не сказала, я так и остался лежать. Перед глазами у меня
было небо, голубая и золотистая ширь. Головой я почувствовал, как
дышит Мари, как у нее тихонько поднимается и опадает живот. Мы
долго лежали так, в полусне. Когда солнце стало припекать очень
сильно, Мари бросилась в воду, я - за ней. Я догнал ее, обхватил
за талию, и мы поплыли вместе. Она все смеялась. На пляже, пока мы
сохли, она сказала: "Я больше загорела, чем вы". Я спросил, не
хочет ли она вечером пойти в кино. Она опять рассмеялась и
сказала, что не прочь посмотреть какую-нибудь картину с участием
Фернанделя. Когда мы оделись, она очень была удивлена, увидев на
мне черный галстук, и спросила, уж не в трауре ли я. Я сказал, что
у меня умерла мать. Она полюбопытствовала, когда это случилось, и
я ответил:
- Вчера похоронили.
Она чуть-чуть отпрянула, но ничего не сказала. Мне хотелось
сказать: "Я тут не виноват", однако я промолчал, вспомнив, что то
же самое сказал своему патрону. Но в общем, это ничего не значило.
Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват.
К вечеру Мари все позабыла. Фильм был местами забавный, а
местами совсем дурацкий. Мари прижималась ко мне, я гладил ее
грудь. К концу сеанса я поцеловал ее, но как-то неловко. После
кино она пошла ко мне.
Утром, когда я проснулся, Мари уже не было. Она мне объяснила,
что должна пойти к тетке. Я подумал: "Ведь нынче воскресенье", и
мне стало досадно: я не люблю воскресных дней. Тогда я
перевернулся на другой бок и, уткнувшись носом в подушку, где
волосы Мари оставили запах моря, проспал до десяти часов.
Проснувшись, валялся в постели до двенадцати, курил сигареты. Не
хотелось идти, как обычно, завтракать к Селесту - там меня,
конечно, стали бы расспрашивать, а я расспросов не люблю. Я
изжарил себе яичницу и съел ее прямо со сковородки и без хлеба,
потому что хлеб весь вышел, а мне лень было сходить в булочную.
[31]
После завтрака я от скуки бродил по квартире.
Когда тут жила мама, у нас было уютно. Потом квартира стала
велика для меня, пришлось перетащить обеденный стол из столовой ко
мне в спальню. Я теперь живу только в этой комнате - там у меня
стоят стулья с соломенными обвисшими сиденьями, зеркальный шкаф -
зеркало в нем пожелтело, умывальник и кровать с медными
столбиками. Все остальное в забросе. Походив, я взял старую
газету, почитал ее. Вырезал для потехи объявление, рекламирующее
слабительные соли "Крюшен", и наклеил его в старой тетрадке, куда
собираю всякие забавные штуки из газет. Потом вымыл руки и в конце
концов вышел на балкон.
Моя комната выходит окнами на главную улицу предместья. День
стоял погожий. Однако ж асфальт на мостовой казался мокрым.
Прохожих было мало, и шли они торопливо. Потом появились семьи,
вышедшие на прогулку; в одной, например, впереди шествовали два
мальчугана в матросках с короткими брючками пониже колена, оба
неловкие в своих накрахмаленных одежках; за мальчиками шла девочка
с большим розовым бантом и в черных лакированных туфельках. Позади
- огромная мамаша, в коричневом шелковом платье, и папаша -
маленький, худенький человечек, которого я знал по виду. У него
была соломенная шляпа канотье, галстук бабочкой, в руке трость.
Увидев его рядом с женой, я понял, почему у нас в квартале он
считается очень изящным. Немного позднее прошли молодые щеголи
нашего предместья - волосы прилизаны и покрыты лаком, галстук
красный, в кармашке пиджака, облегающего талию, вышитый платочек,
на ногах полуботинки самого модного фасона. Я подумал, что,
наверно, они отправились в центр, в большие кинотеатры. Поэтому и
выбрались из дому так рано и с громким хохотом спешат к остановке
трамвая.
А после них улица обезлюдела. Ведь всякие зрелища уже
начались. Больше никого не видно было, кроме лавочников и кошек.
Над фикусами, окаймлявшими улицу, все так же синело чистое, но уже
не сияющее небо. На противоположном тротуаре хозяин табачной
вытащил из лавки стул, поставил его у двери и, сев на сиденье
верхом, оперся на спинку обеими руками. Вагоны трамвая только что
пробегали битком набитые, а теперь шли почти пустые. В маленьком
кафе "У Пьеро", рядом с табачной, гарсон подметал в пустом зале
пол, посыпанный опилками. Да, все как положено в воскресенье.
Я перевернул стул, поставил его, как хозяин табачной лавки, и
нашел, что так сидеть удобнее. Выкурив две сигареты, я вернулся в
комнату и, взяв плиточку шоколада, устроился у окна, чтобы съесть
ее. Небо нахмурилось, и я уже думал, что налетит внезапная летняя
гроза. Но погода прояснилась. Однако от туч, проползавших по небу
и грозивших дождем, на улице потемнело. Я долго сидел у окна и
смотрел на небо.
В пять часов опять загрохотали трамваи. С пригородного ста-
[32]
диона возвращались любители футбола, облепившие и площадку, и
ступеньки, и буфера.
ничего не сказала, я так и остался лежать. Перед глазами у меня
было небо, голубая и золотистая ширь. Головой я почувствовал, как
дышит Мари, как у нее тихонько поднимается и опадает живот. Мы
долго лежали так, в полусне. Когда солнце стало припекать очень
сильно, Мари бросилась в воду, я - за ней. Я догнал ее, обхватил
за талию, и мы поплыли вместе. Она все смеялась. На пляже, пока мы
сохли, она сказала: "Я больше загорела, чем вы". Я спросил, не
хочет ли она вечером пойти в кино. Она опять рассмеялась и
сказала, что не прочь посмотреть какую-нибудь картину с участием
Фернанделя. Когда мы оделись, она очень была удивлена, увидев на
мне черный галстук, и спросила, уж не в трауре ли я. Я сказал, что
у меня умерла мать. Она полюбопытствовала, когда это случилось, и
я ответил:
- Вчера похоронили.
Она чуть-чуть отпрянула, но ничего не сказала. Мне хотелось
сказать: "Я тут не виноват", однако я промолчал, вспомнив, что то
же самое сказал своему патрону. Но в общем, это ничего не значило.
Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват.
К вечеру Мари все позабыла. Фильм был местами забавный, а
местами совсем дурацкий. Мари прижималась ко мне, я гладил ее
грудь. К концу сеанса я поцеловал ее, но как-то неловко. После
кино она пошла ко мне.
Утром, когда я проснулся, Мари уже не было. Она мне объяснила,
что должна пойти к тетке. Я подумал: "Ведь нынче воскресенье", и
мне стало досадно: я не люблю воскресных дней. Тогда я
перевернулся на другой бок и, уткнувшись носом в подушку, где
волосы Мари оставили запах моря, проспал до десяти часов.
Проснувшись, валялся в постели до двенадцати, курил сигареты. Не
хотелось идти, как обычно, завтракать к Селесту - там меня,
конечно, стали бы расспрашивать, а я расспросов не люблю. Я
изжарил себе яичницу и съел ее прямо со сковородки и без хлеба,
потому что хлеб весь вышел, а мне лень было сходить в булочную.
[31]
После завтрака я от скуки бродил по квартире.
Когда тут жила мама, у нас было уютно. Потом квартира стала
велика для меня, пришлось перетащить обеденный стол из столовой ко
мне в спальню. Я теперь живу только в этой комнате - там у меня
стоят стулья с соломенными обвисшими сиденьями, зеркальный шкаф -
зеркало в нем пожелтело, умывальник и кровать с медными
столбиками. Все остальное в забросе. Походив, я взял старую
газету, почитал ее. Вырезал для потехи объявление, рекламирующее
слабительные соли "Крюшен", и наклеил его в старой тетрадке, куда
собираю всякие забавные штуки из газет. Потом вымыл руки и в конце
концов вышел на балкон.
Моя комната выходит окнами на главную улицу предместья. День
стоял погожий. Однако ж асфальт на мостовой казался мокрым.
Прохожих было мало, и шли они торопливо. Потом появились семьи,
вышедшие на прогулку; в одной, например, впереди шествовали два
мальчугана в матросках с короткими брючками пониже колена, оба
неловкие в своих накрахмаленных одежках; за мальчиками шла девочка
с большим розовым бантом и в черных лакированных туфельках. Позади
- огромная мамаша, в коричневом шелковом платье, и папаша -
маленький, худенький человечек, которого я знал по виду. У него
была соломенная шляпа канотье, галстук бабочкой, в руке трость.
Увидев его рядом с женой, я понял, почему у нас в квартале он
считается очень изящным. Немного позднее прошли молодые щеголи
нашего предместья - волосы прилизаны и покрыты лаком, галстук
красный, в кармашке пиджака, облегающего талию, вышитый платочек,
на ногах полуботинки самого модного фасона. Я подумал, что,
наверно, они отправились в центр, в большие кинотеатры. Поэтому и
выбрались из дому так рано и с громким хохотом спешат к остановке
трамвая.
А после них улица обезлюдела. Ведь всякие зрелища уже
начались. Больше никого не видно было, кроме лавочников и кошек.
Над фикусами, окаймлявшими улицу, все так же синело чистое, но уже
не сияющее небо. На противоположном тротуаре хозяин табачной
вытащил из лавки стул, поставил его у двери и, сев на сиденье
верхом, оперся на спинку обеими руками. Вагоны трамвая только что
пробегали битком набитые, а теперь шли почти пустые. В маленьком
кафе "У Пьеро", рядом с табачной, гарсон подметал в пустом зале
пол, посыпанный опилками. Да, все как положено в воскресенье.
Я перевернул стул, поставил его, как хозяин табачной лавки, и
нашел, что так сидеть удобнее. Выкурив две сигареты, я вернулся в
комнату и, взяв плиточку шоколада, устроился у окна, чтобы съесть
ее. Небо нахмурилось, и я уже думал, что налетит внезапная летняя
гроза. Но погода прояснилась. Однако от туч, проползавших по небу
и грозивших дождем, на улице потемнело. Я долго сидел у окна и
смотрел на небо.
В пять часов опять загрохотали трамваи. С пригородного ста-
[32]
диона возвращались любители футбола, облепившие и площадку, и
ступеньки, и буфера.
|
|