Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Я сделал необходимые распоряжения. Но считаю своим долгом
поставить вас в известность.
Я поблагодарил его. Однако мама, хоть она и не была атеисткой,
при жизни никогда не думала о религии.
Я вошел. Очень светлая комната, с побеленными известкой
стенами и застекленным потолком. Вся обстановка - стулья и
деревянные козлы. Посередине на козлах - гроб с надвинутой
крышкой. На темных досках, окрашенных морилкой, выделялись чуть-
чуть вдавленные в гнезда блестящие винты. У гроба дежурила арабка
в белом халате и с яркой шелковой повязкой на голове.
Вслед за мной вошел сторож; должно быть, он бежал, так как
совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:
- Мы закрыли гроб, но я сейчас сниму крышку, чтобы вы могли
посмотреть на покойницу.
Он уже подошел к гробу, но я остановил его. Он спросил:
- Вы не хотите?
Я ответил:
- Нет.
Он прервал свои приготовления, и мне стало неловко, я
почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев
на меня, он спросил:
- Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из
любопытства.
Я сказал:
- Сам не знаю.
И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на меня:
- Что ж, понятно.
У него были красивые голубые глаза и кирпичный цвет лица. Он
пододвинул мне стул, затем сел и сам, позади меня. Сиделка встала
и направилась к выходу. И тогда сторож сказал мне:
- Это у нее шанкр.
Я не понял, но, взглянув на женщину, увидел, что ниже глаз у
нее марлевая повязка. Там, где следовало быть носу, бинт лежал
совсем плоско. Лица не было - только белая повязка.
Когда женщина вышла, сторож сказал:
- Я сейчас оставлю вас одного.
Не знаю уж, какой жест я сделал, но сторож все не уходил. Его
присутствие за моей спиной смущало меня. Комнату заливал яркий
свет. Гудели два шмеля, ударяясь о стеклянный потолок. Я
чувствовал, что меня одолевает дремота. Я спросил сторожа, не
оборачиваясь к нему:
- Давно вы здесь?
Он тотчас ответил:
- Пять лет, - как будто ждал моего вопроса.
А затем принялся болтать. Оказывается, он никак не ожидал, что
ему придется доживать свой век сторожем богадельни около
[24]
какой-то деревни Маренго. Ему шестьдесят четыре года, он
парижанин. Тут я его прервал: "Ах, вы не здешний?" Потом мне
вспомнилось, что, перед тем как провести меня к директору, он
говорил со мной о маме: он сказал, что надо поскорее похоронить
ее, потому что на равнине стоит дикая жара, особенно в этих краях.
И добавил, что жил в Париже и все не может забыть о нем.
- В Париже покойника хоронят на третий, а то и на четвертый
день. А здесь это просто невозможно, вы и представить себе не
можете, как тут спешат на похоронах, - бегом бегут за катафалком.
И его жена сказала тогда:
- Да замолчи ты! Зачем такие вещи рассказывать?
Старик покраснел и извинился. "Нет, нет, отчего же..." -
вступился я за него.
Ведь он рассказывал правду, и мне было интересно.
В морге он сообщил мне, что его определили в богадельню как
человека нуждающегося. Но, чувствуя себя еще в силах работать, он
попросился на место сторожа. Я заметил, что, значит, он остался
жильцом богадельни. Он ответил: "Ну, уж нет..." Меня поразил тон,
каким он произносил "они", "эти самые" или (изредка) "старичье",
когда говорил об обитателях богадельни, хотя некоторые из них были
не старше его. Но разумеется, он занимал совсем другое положение.
Он ведь состоял сторожем и в некотором роде был начальником над
ними.
В эту минуту вошла сиделка. Уже наступил вечер, над стеклянной
крышей быстро сгустилась темнота. Сторож повернул выключатель, и
меня ослепил внезапно вспыхнувший свет. Сторож пригласил меня в
столовую пообедать. Но я отказался, мне не хотелось есть. Тогда он
предложил мне выпить чашку кофе с молоком. Я согласился, так как
очень люблю кофе с молоком, и вскоре он принес мне на подносе
чашку кофе. Я выпил ее. И тогда мне захотелось покурить. Сперва я
jnkea`kq, можно ли курить возле гроба. Подумав, решил, что это не
имеет значения. Я угостил сторожа сигаретой, и мы с ним покурили.
Потом он сказал:
- Знаете, друзья вашей матушки придут посидеть возле нее,
Таков обычай. Мне надо сходить за стульями и за черным кофе.
Я спросил, нельзя ли погасить одну лампу. Яркий свет отражался
от белых стен, и мне резало глаза. Сторож ответил, что одну
погасить нельзя, такая уж проводка: или все лампы горят, или все
погашены. Я почти уже и не обращал на него внимания. Он вышел,
потом вернулся, принес стулья, расставил их. На один стул водрузил
кофейник и горку чашек. Потом сел напротив меня, по другую сторону
гроба. Сиделка тоже пристроилась на стуле в углу, повернувшись
спиной ко мне. Я не видел, что она делает, но по движению ее плеч
и рук догадывался, что она вяжет.
поставить вас в известность.
Я поблагодарил его. Однако мама, хоть она и не была атеисткой,
при жизни никогда не думала о религии.
Я вошел. Очень светлая комната, с побеленными известкой
стенами и застекленным потолком. Вся обстановка - стулья и
деревянные козлы. Посередине на козлах - гроб с надвинутой
крышкой. На темных досках, окрашенных морилкой, выделялись чуть-
чуть вдавленные в гнезда блестящие винты. У гроба дежурила арабка
в белом халате и с яркой шелковой повязкой на голове.
Вслед за мной вошел сторож; должно быть, он бежал, так как
совсем запыхался. Слегка заикаясь, он сказал:
- Мы закрыли гроб, но я сейчас сниму крышку, чтобы вы могли
посмотреть на покойницу.
Он уже подошел к гробу, но я остановил его. Он спросил:
- Вы не хотите?
Я ответил:
- Нет.
Он прервал свои приготовления, и мне стало неловко, я
почувствовал, что не полагалось отказываться. Внимательно поглядев
на меня, он спросил:
- Почему? - Но без малейшего упрека, а как будто из
любопытства.
Я сказал:
- Сам не знаю.
И тогда, потеребив седые усы, он произнес, не глядя на меня:
- Что ж, понятно.
У него были красивые голубые глаза и кирпичный цвет лица. Он
пододвинул мне стул, затем сел и сам, позади меня. Сиделка встала
и направилась к выходу. И тогда сторож сказал мне:
- Это у нее шанкр.
Я не понял, но, взглянув на женщину, увидел, что ниже глаз у
нее марлевая повязка. Там, где следовало быть носу, бинт лежал
совсем плоско. Лица не было - только белая повязка.
Когда женщина вышла, сторож сказал:
- Я сейчас оставлю вас одного.
Не знаю уж, какой жест я сделал, но сторож все не уходил. Его
присутствие за моей спиной смущало меня. Комнату заливал яркий
свет. Гудели два шмеля, ударяясь о стеклянный потолок. Я
чувствовал, что меня одолевает дремота. Я спросил сторожа, не
оборачиваясь к нему:
- Давно вы здесь?
Он тотчас ответил:
- Пять лет, - как будто ждал моего вопроса.
А затем принялся болтать. Оказывается, он никак не ожидал, что
ему придется доживать свой век сторожем богадельни около
[24]
какой-то деревни Маренго. Ему шестьдесят четыре года, он
парижанин. Тут я его прервал: "Ах, вы не здешний?" Потом мне
вспомнилось, что, перед тем как провести меня к директору, он
говорил со мной о маме: он сказал, что надо поскорее похоронить
ее, потому что на равнине стоит дикая жара, особенно в этих краях.
И добавил, что жил в Париже и все не может забыть о нем.
- В Париже покойника хоронят на третий, а то и на четвертый
день. А здесь это просто невозможно, вы и представить себе не
можете, как тут спешат на похоронах, - бегом бегут за катафалком.
И его жена сказала тогда:
- Да замолчи ты! Зачем такие вещи рассказывать?
Старик покраснел и извинился. "Нет, нет, отчего же..." -
вступился я за него.
Ведь он рассказывал правду, и мне было интересно.
В морге он сообщил мне, что его определили в богадельню как
человека нуждающегося. Но, чувствуя себя еще в силах работать, он
попросился на место сторожа. Я заметил, что, значит, он остался
жильцом богадельни. Он ответил: "Ну, уж нет..." Меня поразил тон,
каким он произносил "они", "эти самые" или (изредка) "старичье",
когда говорил об обитателях богадельни, хотя некоторые из них были
не старше его. Но разумеется, он занимал совсем другое положение.
Он ведь состоял сторожем и в некотором роде был начальником над
ними.
В эту минуту вошла сиделка. Уже наступил вечер, над стеклянной
крышей быстро сгустилась темнота. Сторож повернул выключатель, и
меня ослепил внезапно вспыхнувший свет. Сторож пригласил меня в
столовую пообедать. Но я отказался, мне не хотелось есть. Тогда он
предложил мне выпить чашку кофе с молоком. Я согласился, так как
очень люблю кофе с молоком, и вскоре он принес мне на подносе
чашку кофе. Я выпил ее. И тогда мне захотелось покурить. Сперва я
jnkea`kq, можно ли курить возле гроба. Подумав, решил, что это не
имеет значения. Я угостил сторожа сигаретой, и мы с ним покурили.
Потом он сказал:
- Знаете, друзья вашей матушки придут посидеть возле нее,
Таков обычай. Мне надо сходить за стульями и за черным кофе.
Я спросил, нельзя ли погасить одну лампу. Яркий свет отражался
от белых стен, и мне резало глаза. Сторож ответил, что одну
погасить нельзя, такая уж проводка: или все лампы горят, или все
погашены. Я почти уже и не обращал на него внимания. Он вышел,
потом вернулся, принес стулья, расставил их. На один стул водрузил
кофейник и горку чашек. Потом сел напротив меня, по другую сторону
гроба. Сиделка тоже пристроилась на стуле в углу, повернувшись
спиной ко мне. Я не видел, что она делает, но по движению ее плеч
и рук догадывался, что она вяжет.
|
|