Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Я заметил, что он стоит напротив маленькой
старушки и оба они пристально смотрят друг на друга. Но мне
некогда было наблюдать за ними, потому что Мари крикнула, чтобы я
не терял надежды. Я ответил: "Да". В это время я смотрел на нее и
мне хотелось сжать ее обнаженные плечи. Мне хотелось почувствовать
ее атласную кожу, и я не очень хорошо знал, могу ли я надеяться на
что-нибудь, кроме этого. Но Мари, несомненно, хотела сказать, что
могу, так как все время улыбалась. Я видел лишь ее блестящие белые
зубы и складочки в уголках глаз. Она крикнула:
- Ты выйдешь отсюда, и мы поженимся!
Я ответил:
- Ты думаешь? - Но лишь для того, чтобы сказать что-нибудь.
Тогда она заговорила очень быстро и по-прежнему очень громко,
что меня, конечно, оправдают и мы еще будем вместе купаться в
море. А другая женщина, рядом с нею, вопила, что оставила корзинку
с передачей в канцелярии, и перечисляла все, что принесла. Надо
проверить, ведь передача дорого стоила. Другой мой сосед и его
мать все смотрели друг на друга. А снизу все так же поднимался
рокот арабской речи. Солнечный свет как будто вздувался парусом за
стеклами широкого окна.
Мне стало нехорошо, и я рад был бы уйти. От шума разболелась
голова. И все же не хотелось расставаться с Мари. Не знаю, сколько
времени прошло. Мари что-то говорила о своей работе и непрестанно
улыбалась. В воздухе сталкивались бормотание, крики, разговоры.
Был только один островок тишины - как раз рядом со мной: невысокий
юноша и старушка, молча смотревшие друг на друга. Постепенно,
одного за другим, увели арабов. Как только ушел первый, все
утихли. Маленькая старушка приникла к решетке, и в эту минуту
надзиратель подал знак ее сыну. Тот сказал: "До свидания, мама", а
она, просунув руку между железных прутьев, долго и медленно махала
ею.
[58]
Она ушла, а на ее место встал мужчина с шапкой в руке. К нему
вывели арестанта, и у них начался оживленный разговор, но
вполголоса, потому что в комнате стало тихо. Пришли за моим
соседом справа, и его жена крикнула все так же громко, словно не
заметила, что уже не нужно кричать:
- Береги себя и будь осторожнее!
Потом пришла моя очередь. Мари показала руками, что обнимает
меня. В дверях я обернулся. Она стояла неподвижно, прижавшись
лицом к решетке, и все та же судорожная улыбка растягивала ее
губы.
Немного погодя она написала мне. С этого дня и началось то, о
чем мне не хотелось бы никогда вспоминать. Конечно, не надо
преувеличивать: я пережил это легче, чем многие другие. В начале
заключения самым тяжелым было то, что в мыслях я все еще был на
воле. Мне, например, хотелось быть на пляже и спускаться к морю. Я
представлял себе, как плещутся волны у моих ног и как я вхожу в
воду и какое чувство освобождения испытываю, и вдруг я чувствовал,
как тесно мне в стенах тюремной камеры. Так шло несколько месяцев.
Но потом у меня были лишь мысли, обычные для арестанта. Я ждал
ежедневной прогулки во дворе, ждал, когда придет адвокат. Я очень
хорошо ко всему приспособился. Мне часто приходила тогда мысль,
что, если бы меня заставили жить в дупле засохшего дерева и было
бы у меня только одно занятие: смотреть на цвет неба над моей
головой, я мало-помалу привык бы и к этому. Поджидал бы полет птиц
или встречу облаков так же, как тут, в тюрьме, я ждал забавных
галстуков моего адвоката и так же, как в прежнем мире, терпеливо
ждал субботы, чтобы сжимать в объятиях Мари. А ведь, если
поразмыслить хорошенько, меня не заточили в дупло засохшего
дерева. Были люди и несчастнее меня. Кстати сказать, эту мысль
часто высказывала мама и говорила, что в конце концов можно
привыкнуть ко всему.
Впрочем, обычно я не заходил так далеко в своих рассуждениях.
Трудно было в первые месяцы. Но именно усилие, которое пришлось
мне делать над собою, и помогло их пережить. Меня, например,
томило влечение к женщине. Это естественно в молодости. Я никогда
не думал именно о Мари. Но я столько думал о женщине, о женщинах,
о всех женщинах, которыми я обладал, о том, как и когда сближался
с ними, что камера была полна женских лиц и я не знал куда
deb`r|q. В известном смысле это лишало меня душевного равновесия.
Но и помогало убивать время. Я почему-то завоевал симпатии
тюремного надзирателя, сопровождавшего раздатчика, который
приносил для арестантов пищу из кухни. Он-то и заговорил со мной о
женщинах. Сказал, что заключенные больше всего жалуются на это. Я
заметил, что я испытываю то же самое и считаю такое лишение
несправедливым.
- Но для того вас и сажают в тюрьму.
- То есть как это?
[59]
- Ведь свобода - это женщины. А вас лишают свободы.
Мне никогда не приходила такая мысль. Я согласился с ним.
- Да, правда, - сказал я. - Иначе какое же это было бы
наказание?
- Вот-вот.
старушки и оба они пристально смотрят друг на друга. Но мне
некогда было наблюдать за ними, потому что Мари крикнула, чтобы я
не терял надежды. Я ответил: "Да". В это время я смотрел на нее и
мне хотелось сжать ее обнаженные плечи. Мне хотелось почувствовать
ее атласную кожу, и я не очень хорошо знал, могу ли я надеяться на
что-нибудь, кроме этого. Но Мари, несомненно, хотела сказать, что
могу, так как все время улыбалась. Я видел лишь ее блестящие белые
зубы и складочки в уголках глаз. Она крикнула:
- Ты выйдешь отсюда, и мы поженимся!
Я ответил:
- Ты думаешь? - Но лишь для того, чтобы сказать что-нибудь.
Тогда она заговорила очень быстро и по-прежнему очень громко,
что меня, конечно, оправдают и мы еще будем вместе купаться в
море. А другая женщина, рядом с нею, вопила, что оставила корзинку
с передачей в канцелярии, и перечисляла все, что принесла. Надо
проверить, ведь передача дорого стоила. Другой мой сосед и его
мать все смотрели друг на друга. А снизу все так же поднимался
рокот арабской речи. Солнечный свет как будто вздувался парусом за
стеклами широкого окна.
Мне стало нехорошо, и я рад был бы уйти. От шума разболелась
голова. И все же не хотелось расставаться с Мари. Не знаю, сколько
времени прошло. Мари что-то говорила о своей работе и непрестанно
улыбалась. В воздухе сталкивались бормотание, крики, разговоры.
Был только один островок тишины - как раз рядом со мной: невысокий
юноша и старушка, молча смотревшие друг на друга. Постепенно,
одного за другим, увели арабов. Как только ушел первый, все
утихли. Маленькая старушка приникла к решетке, и в эту минуту
надзиратель подал знак ее сыну. Тот сказал: "До свидания, мама", а
она, просунув руку между железных прутьев, долго и медленно махала
ею.
[58]
Она ушла, а на ее место встал мужчина с шапкой в руке. К нему
вывели арестанта, и у них начался оживленный разговор, но
вполголоса, потому что в комнате стало тихо. Пришли за моим
соседом справа, и его жена крикнула все так же громко, словно не
заметила, что уже не нужно кричать:
- Береги себя и будь осторожнее!
Потом пришла моя очередь. Мари показала руками, что обнимает
меня. В дверях я обернулся. Она стояла неподвижно, прижавшись
лицом к решетке, и все та же судорожная улыбка растягивала ее
губы.
Немного погодя она написала мне. С этого дня и началось то, о
чем мне не хотелось бы никогда вспоминать. Конечно, не надо
преувеличивать: я пережил это легче, чем многие другие. В начале
заключения самым тяжелым было то, что в мыслях я все еще был на
воле. Мне, например, хотелось быть на пляже и спускаться к морю. Я
представлял себе, как плещутся волны у моих ног и как я вхожу в
воду и какое чувство освобождения испытываю, и вдруг я чувствовал,
как тесно мне в стенах тюремной камеры. Так шло несколько месяцев.
Но потом у меня были лишь мысли, обычные для арестанта. Я ждал
ежедневной прогулки во дворе, ждал, когда придет адвокат. Я очень
хорошо ко всему приспособился. Мне часто приходила тогда мысль,
что, если бы меня заставили жить в дупле засохшего дерева и было
бы у меня только одно занятие: смотреть на цвет неба над моей
головой, я мало-помалу привык бы и к этому. Поджидал бы полет птиц
или встречу облаков так же, как тут, в тюрьме, я ждал забавных
галстуков моего адвоката и так же, как в прежнем мире, терпеливо
ждал субботы, чтобы сжимать в объятиях Мари. А ведь, если
поразмыслить хорошенько, меня не заточили в дупло засохшего
дерева. Были люди и несчастнее меня. Кстати сказать, эту мысль
часто высказывала мама и говорила, что в конце концов можно
привыкнуть ко всему.
Впрочем, обычно я не заходил так далеко в своих рассуждениях.
Трудно было в первые месяцы. Но именно усилие, которое пришлось
мне делать над собою, и помогло их пережить. Меня, например,
томило влечение к женщине. Это естественно в молодости. Я никогда
не думал именно о Мари. Но я столько думал о женщине, о женщинах,
о всех женщинах, которыми я обладал, о том, как и когда сближался
с ними, что камера была полна женских лиц и я не знал куда
deb`r|q. В известном смысле это лишало меня душевного равновесия.
Но и помогало убивать время. Я почему-то завоевал симпатии
тюремного надзирателя, сопровождавшего раздатчика, который
приносил для арестантов пищу из кухни. Он-то и заговорил со мной о
женщинах. Сказал, что заключенные больше всего жалуются на это. Я
заметил, что я испытываю то же самое и считаю такое лишение
несправедливым.
- Но для того вас и сажают в тюрьму.
- То есть как это?
[59]
- Ведь свобода - это женщины. А вас лишают свободы.
Мне никогда не приходила такая мысль. Я согласился с ним.
- Да, правда, - сказал я. - Иначе какое же это было бы
наказание?
- Вот-вот.
|
|