Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Это был прокурор. Судебный пристав возвестил: "Суд идет!"
И в эту минуту зарычали два больших вентилятора. Вошли трое судей
- двое в черном, третий в красном, - с папками под мышкой, и
быстрым шагом направились к трибуне, возвышавшейся над залом. Все
трое сели в кресла, человек в красной мантии - посередине; он снял
свою четырехугольную шапочку, положил ее на стол перед собой,
вытер носовым платком маленькую лысую голову и объявил судебное
заседание открытым.
Журналисты уже держали автоматические ручки наготове. У всех у
них вид был равнодушный и несколько насмешливый. Однако один из
них, много моложе других, в сером костюме и синем галстуке, не
взял в руки перо и все смотрел на меня. Я заметил, что у него
немного асимметричное лицо, но меня поразили его глаза, очень
светлые глаза, пристально смотревшие на меня с каким-то
неизъяснимым выражением. У меня возникло странное чувство, будто
это я сам смотрю на себя. Может быть, из-за этого, а также из-за
моего незнания судебных порядков и правил я
[63]
не очень хорошо понял то, что было вначале: жеребьевка присяжных,
вопросы председателя суда к адвокату, к прокурору и к присяжным
(каждый раз все присяжные одновременно поворачивали головы к
председателю суда), быстро зачитанное обвинительное заключение, в
котором указывались знакомые мне названия местностей, имена и
фамилии, новые вопросы моему адвокату.
Но вот председатель сказал, что суд сейчас приступит к опросу
свидетелей. Судебный пристав зачитал список фамилий, и они
привлекли мое внимание. В рядах публики, до сих пор остававшейся
для меня безликой, один за другим поднялись со скамей, а затем
вышли в маленькую боковую дверцу директор и сторож богадельни,
старик Томас Перес, Раймон, Массон, Саламано и Мари. Она тревожно
посмотрела на меня и сделала мне знак. Я удивился, что не заметил
их всех раньше; вдруг встал вызванный последним по списку Седеет.
Рядом с ним я увидел ту маленькую женщину в жакете, которую
встретил однажды в ресторане, у нее были все такие же быстрые,
четкие движения и решительный вид. Она пристально смотрела на
меня. Но мне некогда было размышлять: заговорил председатель суда.
Он сказал, что скоро начнется важнейшая часть процесса - прения
сторон и он считает излишним напоминать, что публика должна
соблюдать при этом полное спокойствие. По его словам, он для того
здесь и находился, чтобы обеспечить беспристрастное
разбирательство дела, ибо желает рассмотреть его с полной
объективностью. Присяжные заседатели вынесут справедливый
приговор, руководясь духом правосудия, и да будет всем известно,
что при малейшем инциденте он прикажет очистить зал.
Жара все усиливалась, и я видел, что присутствующие
обмахиваются газетами. Слышался шорох смятой бумаги. Председатель
суда подал знак, и служитель принес три плетенных из соломки
веера, которыми тотчас воспользовались все три члена суда.
Первым начали допрашивать меня. Председатель задавал вопросы
спокойно и, как мне показалось, с оттенком сердечности. Он еще раз
"установил мою личность", и, хоть меня раздражала эта процедура, я
подумал, что, в сущности, она довольно естественна: ведь какая
была бы страшная ошибка, если б стали судить одного человека
вместо другого. Затем председатель начал пересказывать, что я
совершил, и при этом поминутно спрашивал: "Так это было?" Каждый
p`g я по указаниям своего адвоката отвечал: "Да, господин
председатель". Допрос шел долго, так как председатель рассказывал
все очень подробно. Тем временем журналисты писали. Я чувствовал
на себе взгляд самого молодого из них и той маленькой женщины-
автомата. Все лица на трамвайной скамейке повернулись к
председателю. Он откашлялся, полистал бумаги в своей папке и,
обмахиваясь веером, обратился ко мне.
Он сказал, что должен теперь затронуть вопросы, как будто и не
имеющие отношения к моему делу, но, быть может, касающиеся его
очень близко. Я понял, что он опять будет говорить о ма-
[64]
ме, и почувствовал, как мне это надоело. Он спросил, почему я
поместил маму в богадельню. Я ответил, что у меня не было средств
на то, чтобы обеспечить ей уход и лечение. Он спросил, тяжело ли
мне было расстаться с ней, и я ответил, что ни мама, ни я уже
ничего больше не ждали друг от друга - да, впрочем, и ни от кого
другого - и что мы оба привыкли к новым условиям жизни.
Председатель сказал тогда, что он не хочет останавливаться на
этом, и спросил у прокурора, не желает ли тот задать мне какой-
нибудь вопрос.
Прокурор, не глядя на меня и чуть ли не повернувшись ко мне
спиной, заявил, что с разрешения господина председателя суда он
хотел бы узнать, было ли у меня намерение убить араба, когда я
один вернулся к ручью.
И в эту минуту зарычали два больших вентилятора. Вошли трое судей
- двое в черном, третий в красном, - с папками под мышкой, и
быстрым шагом направились к трибуне, возвышавшейся над залом. Все
трое сели в кресла, человек в красной мантии - посередине; он снял
свою четырехугольную шапочку, положил ее на стол перед собой,
вытер носовым платком маленькую лысую голову и объявил судебное
заседание открытым.
Журналисты уже держали автоматические ручки наготове. У всех у
них вид был равнодушный и несколько насмешливый. Однако один из
них, много моложе других, в сером костюме и синем галстуке, не
взял в руки перо и все смотрел на меня. Я заметил, что у него
немного асимметричное лицо, но меня поразили его глаза, очень
светлые глаза, пристально смотревшие на меня с каким-то
неизъяснимым выражением. У меня возникло странное чувство, будто
это я сам смотрю на себя. Может быть, из-за этого, а также из-за
моего незнания судебных порядков и правил я
[63]
не очень хорошо понял то, что было вначале: жеребьевка присяжных,
вопросы председателя суда к адвокату, к прокурору и к присяжным
(каждый раз все присяжные одновременно поворачивали головы к
председателю суда), быстро зачитанное обвинительное заключение, в
котором указывались знакомые мне названия местностей, имена и
фамилии, новые вопросы моему адвокату.
Но вот председатель сказал, что суд сейчас приступит к опросу
свидетелей. Судебный пристав зачитал список фамилий, и они
привлекли мое внимание. В рядах публики, до сих пор остававшейся
для меня безликой, один за другим поднялись со скамей, а затем
вышли в маленькую боковую дверцу директор и сторож богадельни,
старик Томас Перес, Раймон, Массон, Саламано и Мари. Она тревожно
посмотрела на меня и сделала мне знак. Я удивился, что не заметил
их всех раньше; вдруг встал вызванный последним по списку Седеет.
Рядом с ним я увидел ту маленькую женщину в жакете, которую
встретил однажды в ресторане, у нее были все такие же быстрые,
четкие движения и решительный вид. Она пристально смотрела на
меня. Но мне некогда было размышлять: заговорил председатель суда.
Он сказал, что скоро начнется важнейшая часть процесса - прения
сторон и он считает излишним напоминать, что публика должна
соблюдать при этом полное спокойствие. По его словам, он для того
здесь и находился, чтобы обеспечить беспристрастное
разбирательство дела, ибо желает рассмотреть его с полной
объективностью. Присяжные заседатели вынесут справедливый
приговор, руководясь духом правосудия, и да будет всем известно,
что при малейшем инциденте он прикажет очистить зал.
Жара все усиливалась, и я видел, что присутствующие
обмахиваются газетами. Слышался шорох смятой бумаги. Председатель
суда подал знак, и служитель принес три плетенных из соломки
веера, которыми тотчас воспользовались все три члена суда.
Первым начали допрашивать меня. Председатель задавал вопросы
спокойно и, как мне показалось, с оттенком сердечности. Он еще раз
"установил мою личность", и, хоть меня раздражала эта процедура, я
подумал, что, в сущности, она довольно естественна: ведь какая
была бы страшная ошибка, если б стали судить одного человека
вместо другого. Затем председатель начал пересказывать, что я
совершил, и при этом поминутно спрашивал: "Так это было?" Каждый
p`g я по указаниям своего адвоката отвечал: "Да, господин
председатель". Допрос шел долго, так как председатель рассказывал
все очень подробно. Тем временем журналисты писали. Я чувствовал
на себе взгляд самого молодого из них и той маленькой женщины-
автомата. Все лица на трамвайной скамейке повернулись к
председателю. Он откашлялся, полистал бумаги в своей папке и,
обмахиваясь веером, обратился ко мне.
Он сказал, что должен теперь затронуть вопросы, как будто и не
имеющие отношения к моему делу, но, быть может, касающиеся его
очень близко. Я понял, что он опять будет говорить о ма-
[64]
ме, и почувствовал, как мне это надоело. Он спросил, почему я
поместил маму в богадельню. Я ответил, что у меня не было средств
на то, чтобы обеспечить ей уход и лечение. Он спросил, тяжело ли
мне было расстаться с ней, и я ответил, что ни мама, ни я уже
ничего больше не ждали друг от друга - да, впрочем, и ни от кого
другого - и что мы оба привыкли к новым условиям жизни.
Председатель сказал тогда, что он не хочет останавливаться на
этом, и спросил у прокурора, не желает ли тот задать мне какой-
нибудь вопрос.
Прокурор, не глядя на меня и чуть ли не повернувшись ко мне
спиной, заявил, что с разрешения господина председателя суда он
хотел бы узнать, было ли у меня намерение убить араба, когда я
один вернулся к ручью.
|
|