Секретарь, до тех пор равномерно стучавший но клавишам
машинки, вдруг как будто ошибся, спутался, нажав не ту букву, и
ему пришлось отвести каретку обратно. А следователь снова, без
всякой видимой логики, спросил, как я стрелял. Пять раз подряд? Я
подумал и уточнил: сперва выстрелил один раз, а через несколько
секунд еще четыре раза.
- Почему же вы сделали паузу между первым и следующим
выстрелами? - спросил он.
Я снова увидел перед собой багровый песок, почувствовал, как
qnkmve обжигает мне лоб. Но на вопрос я ничего не ответил. И мое
молчание как будто взволновало следователя. Он сел, взъерошил свою
шевелюру и, навалившись локтями на стол, наклонился ко мне с каким-
то странным видом:
- Почему? Почему вы стреляли в распростертое на земле,
неподвижное тело?
[54]
На это я опять не мог ответить. Следователь провел рукой по
лбу и дрогнувшим голосом повторил:
- Почему? Вы должны мне сказать. Почему?
Я молчал.
Вдруг он встал, широкими шагами прошел в дальний угол кабинета
и выдвинул ящик шкафа для дел. Достал оттуда серебряное распятие
и, высоко подняв его, вернулся на свое место. Совсем изменившимся,
звенящим голосом он воскликнул:
- Знаете ли вы, кто это?
Я ответил:
- Разумеется.
И тогда он очень быстро, взволнованно сказал, что он верит в
бога и убежден, что нет такого преступника, которого господь не
простил бы, но для этого преступник должен раскаяться и
уподобиться ребенку, душа коего чиста и готова все воспринять. Он
потрясал распятием почти над самой моей головой. По правде
сказать, я плохо следил за его рассуждениями: во-первых, было
жарко, кроме того, в кабинете летали большие мухи и все садились
мне на лицо, да еще этот человек внушал мне страх. Однако я
сознавал, как нелеп этот страх - ведь преступник-то был не он, а
я. Он продолжал говорить. Мало-помалу я понял, что, по его мнению,
есть только одно темное место в моей исповеди - то, что я сделал
паузу после первого выстрела. Все остальное было для него ясно, но
вот этого он не мог понять.
Я хотел было сказать, что он напрасно напирает на это
обстоятельство: оно не имеет такого уж большого значения. Но он
прервал меня и, выпрямившись во весь рост, воззвал к моей совести,
спросив при этом, верю ли я в бога. Я ответил, что нет, не верю.
Он рухнул в кресло от негодования. Он сказал мне, что это
невозможно: все люди верят в бога, даже те, кто отвратил от него
лицо свое. Он был твердо убежден в этом, и, если б когда-либо в
этом усомнился, жизнь его потеряла бы смысл.
- Неужели вы хотите, - воскликнул он, - чтобы жизнь моя не
имела смысла?
По-моему, это меня не касалось, я так ему и сказал. Но он уже
протягивал ко мне через стол распятие, указывал на Христа и кричал
что-то безумное:
- Я христианин! Я молю его простить тебе грехи твои! Как
можешь ты не верить, что он умер на кресте ради тебя?
Я прекрасно заметил, что он говорит мне "ты", но я уже устал
от него. Жара становилась все удушливее. Обычно, когда мне хочется
избавиться от кого-нибудь, кто надоел мне своими разговорами, я
делаю вид, будто соглашаюсь с ним.
К моему удивлению, следователь возликовал.
- Ну вот! Ну вот! - воскликнул он. - Ведь ты же веришь, веришь
и отныне возложишь на госиода все надежды.
Разумеется, я сказал, что нет. Он опять рухнул в кресло. По-
видимому, он очень устал. Он долго сидел в молчании, а
[55]
тем временем секретарь, быстро стучавший на машинке, допечатывал
последние фразы нашего диалога. Затем следователь внимательно, с
некоторой грустью поглядел на меня и пробормотал:
- Никогда не встречал такой очерствелой души, как у вас!
Преступники, приходившие сюда, всегда плакали, видя этот образ
скорби.
Я хотел ответить: плакали они именно потому, что были
преступниками. Но тут мне пришла мысль, что ведь и я преступник.
Однако с этим я не мог свыкнуться. Следователь поднялся с места,
словно желал показать, что допрос окончен. Он только спросил меня
с усталым видом, сожалею ли я о своем поступке. Я подумал и
ответил, что испытываю не столько сожаление, сколько досаду.
Следователь как будто и тут не понял меня. Но в тот день мы на
этом кончили.
В дальнейшем меня часто водили к следователю. Но там
присутствовал адвокат. Допрос сводился к тому, что меня заставляли
уточнять некоторые мои предыдущие показания. Или же следователь
обсуждал с адвокатом пункты обвинения. Но по правде сказать, оба
они и не думали при этом обо мне. Мало-помалу изменился самый
характер допросов. Казалось, я уже не интересовал следователя и
мое дело он считал для себя ясным. Он больше не говорил со мной о
боге, и я уже никогда не видел его в экстатическом возбуждении. В
результате наши беседы стали более сердечными. Несколько вопросов,
короткий разговор с моим адвокатом - и допрос закапчивался.