Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
А
следовательно (помни, какой вывод влечет за собою это слово!),
следовательно, я должен примириться с тем, что мне откажут в
помиловании.
И с этой минуты, только с этой минуты я, так сказать, имел
право, давал себе разрешение перейти к другой гипотезе: меня
помилуют. Как трудно было укротить бурный ток крови, пробегавший
тогда в жилах, разливавшийся по всему телу, нелепую радость, от
которой у меня темнело в глазах. Приходилось заглушать этот крик
души, стараться образумить себя. При этой гипотезе надо было дать
волю естественным чувствам, чтобы стало более весомым мое смирение
при ином предположении. Если мне удавалось побороть себя, я
обретал целый час спокойствия. Все-таки выигрыш!
Именно в такую минуту я и отказался принять священника. Я
лежал на койке и смотрел в оконце, угадывая приближение летнего
вечера по бледнеющей синеве неба. Перед этим мне удалось убедить
себя, что мое ходатайство о помиловании, несомненно, будет
отклонено, и я чувствовал, как ровно течет у меня по жилам кровь.
Зачем мне был священник? Впервые за долгий срок я вспомнил Мари.
Она уже давно перестала мне писать. В тот вечер я, поразмыслив,
решил, что ей, вероятно, надоело считаться возлюбленной убийцы,
приговоренного к смертной казни. Мне пришла также мысль, что, быть
может, она больна или даже умерла. Это могло случиться. Но как мне
знать об этом? Ведь теперь, когда физически мы были разъединены,
ничто нас не связывало и не влекло друг к другу. Воспоминания о
Мари стали для меня безразличны. Мертвая - она не интересовала
меня. Я находил это нормальным, так же как считал вполне понятным,
что люди забудут меня после моей смерти. Зачем тогда я буду им
нужен? Не могу сказать, что такая мысль была горька для меня.
И как раз в эту минуту вошел священник. Я вздрогнул, увидев
его. Он это заметил и попросил меня не пугаться. Я сказал, что
обычно он приходит в другие часы. Он ответил, что зашел просто
r`j, по-дружески, и его посещение нисколько не связано с моим
ходатайством о помиловании: он ничего не знает о судьбе прошения.
Усевшись на мою койку, он предложил мне сесть возле него. Я
отказался. Однако мне понравился его кроткий вид. Довольно долго
он сидел молча и, опершись локтями о колени, понурившись, смотрел
на свои руки. Руки у него были топкие и мускулистые, напоминавшие
проворных зверьков. Он медленно потирал их.
[79]
Потом замер, все так же понурив голову, и долго сидел
неподвижно. На минуту я даже забыл о нем.
Но вдруг он вскинул голову и посмотрел мне в лицо.
- Почему вы отказываетесь принимать меня, когда я прихожу? -
спросил он.
На это я ответил, что не верю в бога. Он осведомился, убежден
ли я в своем неверии. И я сказал, что мне нечего и спрашивать себя
об этом: вопрос о боге не имеет для меня никакого значения. Он
откинулся назад и, прислонившись к стене, положил руки на колени.
С таким видом, как будто он и не обращается ко мне, он заметил,
что иногда люди считают себя неверующими, а в действительности это
совсем не так. Я промолчал. Он посмотрел на меня и спросил:
- Что вы об этом думаете?
Я ответил, что это вполне возможно. Во ВСЯКОМ случае, со мной
дело обстоит следующим образом: я, может быть, не всегда уверен в
том, что именно меня интересует, но совершенно уверен в том, что
не представляет для меня никакого интереса. И как раз то, о чем он
говорит, меня совершенно не интересует.
Он отвел глаза в сторону и, не меняя позы, спросил, не говорю
ли я так от безмерного отчаяния. На это последовал ответ, что я не
впал в отчаяние - мне только страшно, но ведь это вполне
естественно.
- Господь поможет вам, - отозвался он. - Мне известно, что
все, кто были в таком же положении, как вы, обращались к богу.
Я признал, что это их право. А кроме того, у них, значит, было
на это время. Но я вовсе не ищу ничьей помощи, да у меня п времени
недостанет - я просто не успел бы заинтересоваться тем вопросом,
который меня никогда не интересовал.
Он раздраженно махнул рукой, но сейчас же выпрямился и
поправил складки своей сутаны. Закончив прихорашиваться, он
обратился ко мне, назвав меня при этом "брат мой", и сказал, что
если он говорит со мной о боге, то вовсе не потому, что я
приговорен к смерти; по его мнению, мы все приговорены к смерти.
Но я прервал его, сказав, что это совсем не одно и то же и, уж во
всяком случае, всеобщая обреченность не может служить для меня
утешением.
- Конечно, - согласился он. - Но если ВЫ и не умрете сегодня,
то все равно умрете, только позднее. И тогда возникнет тот же
вопрос. Как вы подойдете к столь ужасному испытанию?
Я ответил, что подойду совершенно так же, как сейчас. Он встал
при этих моих словах и посмотрел мне в глаза. Такую игру я хорошо
знал. Я нередко забавлялся ею с Эмманюэлем или Селестом, и обычно
они первые отводили взгляд.
следовательно (помни, какой вывод влечет за собою это слово!),
следовательно, я должен примириться с тем, что мне откажут в
помиловании.
И с этой минуты, только с этой минуты я, так сказать, имел
право, давал себе разрешение перейти к другой гипотезе: меня
помилуют. Как трудно было укротить бурный ток крови, пробегавший
тогда в жилах, разливавшийся по всему телу, нелепую радость, от
которой у меня темнело в глазах. Приходилось заглушать этот крик
души, стараться образумить себя. При этой гипотезе надо было дать
волю естественным чувствам, чтобы стало более весомым мое смирение
при ином предположении. Если мне удавалось побороть себя, я
обретал целый час спокойствия. Все-таки выигрыш!
Именно в такую минуту я и отказался принять священника. Я
лежал на койке и смотрел в оконце, угадывая приближение летнего
вечера по бледнеющей синеве неба. Перед этим мне удалось убедить
себя, что мое ходатайство о помиловании, несомненно, будет
отклонено, и я чувствовал, как ровно течет у меня по жилам кровь.
Зачем мне был священник? Впервые за долгий срок я вспомнил Мари.
Она уже давно перестала мне писать. В тот вечер я, поразмыслив,
решил, что ей, вероятно, надоело считаться возлюбленной убийцы,
приговоренного к смертной казни. Мне пришла также мысль, что, быть
может, она больна или даже умерла. Это могло случиться. Но как мне
знать об этом? Ведь теперь, когда физически мы были разъединены,
ничто нас не связывало и не влекло друг к другу. Воспоминания о
Мари стали для меня безразличны. Мертвая - она не интересовала
меня. Я находил это нормальным, так же как считал вполне понятным,
что люди забудут меня после моей смерти. Зачем тогда я буду им
нужен? Не могу сказать, что такая мысль была горька для меня.
И как раз в эту минуту вошел священник. Я вздрогнул, увидев
его. Он это заметил и попросил меня не пугаться. Я сказал, что
обычно он приходит в другие часы. Он ответил, что зашел просто
r`j, по-дружески, и его посещение нисколько не связано с моим
ходатайством о помиловании: он ничего не знает о судьбе прошения.
Усевшись на мою койку, он предложил мне сесть возле него. Я
отказался. Однако мне понравился его кроткий вид. Довольно долго
он сидел молча и, опершись локтями о колени, понурившись, смотрел
на свои руки. Руки у него были топкие и мускулистые, напоминавшие
проворных зверьков. Он медленно потирал их.
[79]
Потом замер, все так же понурив голову, и долго сидел
неподвижно. На минуту я даже забыл о нем.
Но вдруг он вскинул голову и посмотрел мне в лицо.
- Почему вы отказываетесь принимать меня, когда я прихожу? -
спросил он.
На это я ответил, что не верю в бога. Он осведомился, убежден
ли я в своем неверии. И я сказал, что мне нечего и спрашивать себя
об этом: вопрос о боге не имеет для меня никакого значения. Он
откинулся назад и, прислонившись к стене, положил руки на колени.
С таким видом, как будто он и не обращается ко мне, он заметил,
что иногда люди считают себя неверующими, а в действительности это
совсем не так. Я промолчал. Он посмотрел на меня и спросил:
- Что вы об этом думаете?
Я ответил, что это вполне возможно. Во ВСЯКОМ случае, со мной
дело обстоит следующим образом: я, может быть, не всегда уверен в
том, что именно меня интересует, но совершенно уверен в том, что
не представляет для меня никакого интереса. И как раз то, о чем он
говорит, меня совершенно не интересует.
Он отвел глаза в сторону и, не меняя позы, спросил, не говорю
ли я так от безмерного отчаяния. На это последовал ответ, что я не
впал в отчаяние - мне только страшно, но ведь это вполне
естественно.
- Господь поможет вам, - отозвался он. - Мне известно, что
все, кто были в таком же положении, как вы, обращались к богу.
Я признал, что это их право. А кроме того, у них, значит, было
на это время. Но я вовсе не ищу ничьей помощи, да у меня п времени
недостанет - я просто не успел бы заинтересоваться тем вопросом,
который меня никогда не интересовал.
Он раздраженно махнул рукой, но сейчас же выпрямился и
поправил складки своей сутаны. Закончив прихорашиваться, он
обратился ко мне, назвав меня при этом "брат мой", и сказал, что
если он говорит со мной о боге, то вовсе не потому, что я
приговорен к смерти; по его мнению, мы все приговорены к смерти.
Но я прервал его, сказав, что это совсем не одно и то же и, уж во
всяком случае, всеобщая обреченность не может служить для меня
утешением.
- Конечно, - согласился он. - Но если ВЫ и не умрете сегодня,
то все равно умрете, только позднее. И тогда возникнет тот же
вопрос. Как вы подойдете к столь ужасному испытанию?
Я ответил, что подойду совершенно так же, как сейчас. Он встал
при этих моих словах и посмотрел мне в глаза. Такую игру я хорошо
знал. Я нередко забавлялся ею с Эмманюэлем или Селестом, и обычно
они первые отводили взгляд.
|
|