Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
По его словам, я был
примерным сыном, содержавшим свою мать до тех пор, пока мог это
делать.
- Под конец жизни матери он поместил ее в приют для
престарелых, надеясь, что там она найдет комфорт, который сам он
при своих скромных средствах не мог ей предоставить. Удивляюсь,
господа, - добавил он, - что поднялся такой шум вокруг этого
приюта. Ведь если бы понадобилось доказывать пользу и высокое
значение таких учреждений, то достаточно было бы сказать, что
средства на них отпускает само государство.
Адвокат даже не упомянул о похоронах, и я почувствовал, что
это пробел в его речи. Впрочем, из-за всех этих бесконечных фраз,
бесконечных дней судебного разбирательства, бесконечных часов,
когда столько рассуждали о моей душе, у меня кружилась голова, мне
казалось, что вокруг льются, льются и все затопляют волны мутной
реки.
Помню, как в середине речи моего адвоката через весь зал,
через места для судей, места для публики пронесся и долетел до
меня приятный звук рожка, в который трубил мороженщик. И на меня
нахлынули воспоминания о прежней жизни, той, что мне уж больше не
принадлежит, жизни, дарившей мне очень простые, но незабываемые
радости: запахи лета, любимый квартал, краски заката в небе, смех
и платья Мари. А от всего ненужного, зряшного, того, что я делал в
этом зале, мне стало тошно, и я хотел только одного: поскорее
вернуться в камеру и уснуть. Я едва слышал, как мой защитник вопил
в заключение своей речи, что присяжные заседатели, конечно, не
захотят послать на гильотину честного труженика, погубившего себя
в минутном ослеплении, что в моем деле имеются смягчающие
обстоятельства, а за свое преступление я уже несу и вечно буду
чести тягчайшую кару - неизбывное раскаяние и укоры совести. Был
объявлен перерыв, и адвокат, казалось. еле живой, сел на свое
место. Но коллеги потянулись к нему для рукопожатия. Я слышал их
восклицания: "Великолепно, дорогой мой!" Один даже призвал меня в
свидетели. "Правда?" - сказал он. Я подтвердил, но мое одобрение
не было искренним - я очень устал.
А день уже клонился к вечеру, жара спадала. По некоторым
звукам, доносившимся с улицы, я угадывал, что наступает сладостный
час сумерек. Мы все сидели, ждали. А то, чего ждали все здесь
собравшиеся, касалось только меня. Я еще раз посмотрел на публику.
Все были такими же, как и в первый день. Я встретился взглядом с
журналистом в сером пиджаке и с женщиной-автоматом. И тут я
подумал, что еще ни разу с самого начала процесса не отыскивал
взглядом Мари. Я не позабыл ее, но у меня было
[74]
слишком много дел. Я увидел, что она сидит между Селестом и
Раймоном. Она сделала мне легкий знак, как будто хотела сказать:
"Наконец-то!", и я увидел улыбку на ее встревоженном лице. Но мое
сердце так и не раскрылось, я даже не мог ответить на ее улыбку.
Суд возвратился. Очень быстро зачитали список вопросов,
обращенных к присяжным заседателям. Я расслышал: "виновен в
убийстве"... "предумышленность"... "смягчающие обстоятельства".
Присяжные вышли из зала, а меня увели в ту маленькую комнату, где
я ждал в первый день. Ко мне подошел мой адвокат и очень
пространно, с такой уверенностью, с такой сердечностью, с какой
еще ни разу не говорил со мной, сообщил, что все идет хорошо и я
отделаюсь несколькими годами тюрьмы или каторги. Я спросил, есть
ли возможность кассации в случае неблагоприятного приговора. Он
ответил, что нет... Его тактика, оказывается, состояла в том,
чтобы не навязывать присяжным заседателям определенных предложений
и тем самым не сердить их. Он объяснил мне, что в таких процессах,
как мой, нельзя рассчитывать на кассацию приговора из-за каких-
нибудь нарушений формальностей. Это мне показалось очевидной
истиной, и я согласился с его соображениями. Если хладнокровно
посмотреть на дело, это было вполне естественным. Иначе заводили
бы слишком много ненужной писанины.
- Во всяком случае, - сказал мне адвокат, - можно просить о
помиловании. Однако я уверен, что исход будет благоприятным.
Мы ждали очень долго, думается, около часа. Наконец раздался
звонок. Адвокат пошел в зал, сказав мне: "Сейчас старшина
присяжных заседателей прочтет их ответы. Вас введут в зал только
для объявления приговора".
Захлопали двери. По лестницам побежали люди, я не понял где:
близко или далеко. Потом я услышал, как в зале суда чей-то голос
глухо читает что-то. А когда опять раздался звонок и отворилась
дверь в загородку для подсудимых, на меня надвинулось молчание
зала, молчание и странное ощущение, охватившее меня, когда я
заметил, что молодой журналист отвел глаза в сторону. Я не
взглянул на Мари. Я не успел, потому что председатель суда объявил
- в какой-то странной форме - "от имени французского народа", что
мне отрубят голову и это будет произведено публично, на площади. И
тогда у всех на лицах я прочел одно и то же чувство.
примерным сыном, содержавшим свою мать до тех пор, пока мог это
делать.
- Под конец жизни матери он поместил ее в приют для
престарелых, надеясь, что там она найдет комфорт, который сам он
при своих скромных средствах не мог ей предоставить. Удивляюсь,
господа, - добавил он, - что поднялся такой шум вокруг этого
приюта. Ведь если бы понадобилось доказывать пользу и высокое
значение таких учреждений, то достаточно было бы сказать, что
средства на них отпускает само государство.
Адвокат даже не упомянул о похоронах, и я почувствовал, что
это пробел в его речи. Впрочем, из-за всех этих бесконечных фраз,
бесконечных дней судебного разбирательства, бесконечных часов,
когда столько рассуждали о моей душе, у меня кружилась голова, мне
казалось, что вокруг льются, льются и все затопляют волны мутной
реки.
Помню, как в середине речи моего адвоката через весь зал,
через места для судей, места для публики пронесся и долетел до
меня приятный звук рожка, в который трубил мороженщик. И на меня
нахлынули воспоминания о прежней жизни, той, что мне уж больше не
принадлежит, жизни, дарившей мне очень простые, но незабываемые
радости: запахи лета, любимый квартал, краски заката в небе, смех
и платья Мари. А от всего ненужного, зряшного, того, что я делал в
этом зале, мне стало тошно, и я хотел только одного: поскорее
вернуться в камеру и уснуть. Я едва слышал, как мой защитник вопил
в заключение своей речи, что присяжные заседатели, конечно, не
захотят послать на гильотину честного труженика, погубившего себя
в минутном ослеплении, что в моем деле имеются смягчающие
обстоятельства, а за свое преступление я уже несу и вечно буду
чести тягчайшую кару - неизбывное раскаяние и укоры совести. Был
объявлен перерыв, и адвокат, казалось. еле живой, сел на свое
место. Но коллеги потянулись к нему для рукопожатия. Я слышал их
восклицания: "Великолепно, дорогой мой!" Один даже призвал меня в
свидетели. "Правда?" - сказал он. Я подтвердил, но мое одобрение
не было искренним - я очень устал.
А день уже клонился к вечеру, жара спадала. По некоторым
звукам, доносившимся с улицы, я угадывал, что наступает сладостный
час сумерек. Мы все сидели, ждали. А то, чего ждали все здесь
собравшиеся, касалось только меня. Я еще раз посмотрел на публику.
Все были такими же, как и в первый день. Я встретился взглядом с
журналистом в сером пиджаке и с женщиной-автоматом. И тут я
подумал, что еще ни разу с самого начала процесса не отыскивал
взглядом Мари. Я не позабыл ее, но у меня было
[74]
слишком много дел. Я увидел, что она сидит между Селестом и
Раймоном. Она сделала мне легкий знак, как будто хотела сказать:
"Наконец-то!", и я увидел улыбку на ее встревоженном лице. Но мое
сердце так и не раскрылось, я даже не мог ответить на ее улыбку.
Суд возвратился. Очень быстро зачитали список вопросов,
обращенных к присяжным заседателям. Я расслышал: "виновен в
убийстве"... "предумышленность"... "смягчающие обстоятельства".
Присяжные вышли из зала, а меня увели в ту маленькую комнату, где
я ждал в первый день. Ко мне подошел мой адвокат и очень
пространно, с такой уверенностью, с такой сердечностью, с какой
еще ни разу не говорил со мной, сообщил, что все идет хорошо и я
отделаюсь несколькими годами тюрьмы или каторги. Я спросил, есть
ли возможность кассации в случае неблагоприятного приговора. Он
ответил, что нет... Его тактика, оказывается, состояла в том,
чтобы не навязывать присяжным заседателям определенных предложений
и тем самым не сердить их. Он объяснил мне, что в таких процессах,
как мой, нельзя рассчитывать на кассацию приговора из-за каких-
нибудь нарушений формальностей. Это мне показалось очевидной
истиной, и я согласился с его соображениями. Если хладнокровно
посмотреть на дело, это было вполне естественным. Иначе заводили
бы слишком много ненужной писанины.
- Во всяком случае, - сказал мне адвокат, - можно просить о
помиловании. Однако я уверен, что исход будет благоприятным.
Мы ждали очень долго, думается, около часа. Наконец раздался
звонок. Адвокат пошел в зал, сказав мне: "Сейчас старшина
присяжных заседателей прочтет их ответы. Вас введут в зал только
для объявления приговора".
Захлопали двери. По лестницам побежали люди, я не понял где:
близко или далеко. Потом я услышал, как в зале суда чей-то голос
глухо читает что-то. А когда опять раздался звонок и отворилась
дверь в загородку для подсудимых, на меня надвинулось молчание
зала, молчание и странное ощущение, охватившее меня, когда я
заметил, что молодой журналист отвел глаза в сторону. Я не
взглянул на Мари. Я не успел, потому что председатель суда объявил
- в какой-то странной форме - "от имени французского народа", что
мне отрубят голову и это будет произведено публично, на площади. И
тогда у всех на лицах я прочел одно и то же чувство.
|
|