Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
А теперь все изменилось; ведь ночью я, не смыкая глаз,
буду ждать утра и возвращаюсь я сейчас в одиночную камеру. Итак,
знакомые пути, пролегающие и летних небесах, могли с одинаковым
успехом вести и к тюремным кошмарам и к невинным снам.
IV
Даже сидя на скамье подсудимых, всегда бывает интересно
услышать, что говорят о тебе. Могу сказать, что и в обвинительной
речи прокурора и в защитительной речи адвоката обо мне говорилось
много, но, пожалуй, больше обо мне самом, чем о моем преступлении.
И так ли уж были отличны друг от друга речи обвинителя и
защитника? Адвокат воздевал руки к небу и, признавая меня
виновным, напирал на смягчающие обстоятельства. Прокурор простирал
руки к публике и громил мою виновность, не признавая смягчающих
обстоятельств. Кое-что меня смутно тревожило. И несмотря на то,
что я мог повредить себе, меня порою так и подмывало вмешаться,
тогда адвокат говорил мне: "Молчите, это будет для вас лучше!" Вот
и получилось, что мое дело разбиралось без меня. Все шло без моего
участия. Мою судьбу решали, не спрашивая моего мнения. Время от
времени мне очень
[70]
хотелось прервать этих говорунов и спросить: "А где тут
подсудимый? Он ведь не последняя фигура и должен сказать свое
слово!" Но, поразмыслив, я находил, что сказать мне нечего. Да и
надо признаться, интерес, который вызывают судебные выступления,
не долго длится. Например, обвинительная речь прокурора очень
скоро мне надоела. Поразили меня и запомнились только отдельные
фразы, жесты или патетические тирады, совершенно, однако,
оторванные от общей картины.
Суть его обвинения, если я правильно понял, была в том, что я
совершил предумышленное убийство. По крайней мере он пытался это
доказать. Он так и говорил:
- Я докажу это, господа, двояким способом. Сначала при
ослепительном свете фактов, а затем при том мрачном свете, который
даст мне психология преступной души обвиняемого.
Он перечислил вкратце эти факты, начиная со смерти мамы.
Напомнил о моей бесчувственности, о том, что я не знал, сколько
лет было маме, и о том, что я купался на другой день в обществе
женщины, ходил в кино смотреть Фернанделя и, наконец, вернулся
домой, приведя с собой Мари. Я не сразу понял, что речь идет о
ней, потому что он сказал "свою любовницу", а для меня она была
Мари. Затем он перешел к истории с Раймоном. Я нашел, что его
рассуждения не лишены логики. То, что он утверждал, было
правдоподобно. По сговору с Раймоном я написал письмо, чтобы
завлечь его любовницу в ловушку, где ее ждали побои "со стороны
человека сомнительной нравственности". Я затеял на пляже ссору с
противниками Раймона. Раймону были нанесены ранения. Я попросил у
него револьвер. Вернулся на пляж один, чтобы воспользоваться этим
оружием. Я замыслил убить араба и сделал это. И "чтобы быть
уверенным, что дело сделано хорошо", я после первого выстрела
всадил в простертое тело еще четыре пули - спокойно, уверенно и,
так сказать, "но зрелом размышлении".
- Вот, господа, - сказал прокурор, - я восстановил перед вами
ход событий, которые привели этого человека к убийству,
совершенному им вполне сознательно. Я на этом настаиваю, - сказал
он. - Ведь здесь речь идет не о каком-нибудь обыкновенном
убийстве, о преступлении в состоянии аффекта, в котором мы могли
бы найти смягчающее обстоятельство. Нет, подсудимый умен, господа,
это несомненно. Вы слышали его, не правда ли? Он умеет ответить.
Ему попятно значение слов. И про него нельзя сказать, что он
действовал необдуманно.
Итак, я услышал, что меня считают умным. Но я не очень хорошо
понимал, почему столь обыкновенное человеческое качество может
стать неопровержимым доказательством моей преступности. Право, это
так меня поразило, что я уже не слушал прокурора до того момента,
когда он произнес:
- Но выразил ли он сожаление? Нет, господа. В течение мно-
[71]
гих месяцев следствия ни разу этого человека не взволновала мысль,
что он совершил ужасное злодеяние.
Тут он повернулся ко мне и, указывая на меня пальцем, принялся
укорять меня с каким-то непонятным неистовством. Разумеется, я не
мог не признать, что кое в чем он прав: ведь я и в самом деле не
очень сожалел о своем поступке. Но такое озлобление прокурора меня
удивляло. Мне хотелось попытаться объяснить ему искренне, почти
что дружески, что я никогда ни в чем не раскаивался по-настоящему.
Меня всегда поглощало лишь то, что должно было случиться сегодня
или завтра. Но разумеется, в том положении, в которое меня
поставили, я ни с кем не мог говорить таким топом. Я не имел права
проявлять сердечность и благожелательность. И я решил еще
onqksx`r| прокурора, так как он стал говорить о моей душе.
Он сказал, что попытался заглянуть в мою душу, но не нашел ее.
"Да, господа присяжные заседатели, не нашел". Он говорил, что у
меня в действительности нет души и ничто человеческое, никакие
принципы морали, живущие в сердцах людей, мне недоступны.
буду ждать утра и возвращаюсь я сейчас в одиночную камеру. Итак,
знакомые пути, пролегающие и летних небесах, могли с одинаковым
успехом вести и к тюремным кошмарам и к невинным снам.
IV
Даже сидя на скамье подсудимых, всегда бывает интересно
услышать, что говорят о тебе. Могу сказать, что и в обвинительной
речи прокурора и в защитительной речи адвоката обо мне говорилось
много, но, пожалуй, больше обо мне самом, чем о моем преступлении.
И так ли уж были отличны друг от друга речи обвинителя и
защитника? Адвокат воздевал руки к небу и, признавая меня
виновным, напирал на смягчающие обстоятельства. Прокурор простирал
руки к публике и громил мою виновность, не признавая смягчающих
обстоятельств. Кое-что меня смутно тревожило. И несмотря на то,
что я мог повредить себе, меня порою так и подмывало вмешаться,
тогда адвокат говорил мне: "Молчите, это будет для вас лучше!" Вот
и получилось, что мое дело разбиралось без меня. Все шло без моего
участия. Мою судьбу решали, не спрашивая моего мнения. Время от
времени мне очень
[70]
хотелось прервать этих говорунов и спросить: "А где тут
подсудимый? Он ведь не последняя фигура и должен сказать свое
слово!" Но, поразмыслив, я находил, что сказать мне нечего. Да и
надо признаться, интерес, который вызывают судебные выступления,
не долго длится. Например, обвинительная речь прокурора очень
скоро мне надоела. Поразили меня и запомнились только отдельные
фразы, жесты или патетические тирады, совершенно, однако,
оторванные от общей картины.
Суть его обвинения, если я правильно понял, была в том, что я
совершил предумышленное убийство. По крайней мере он пытался это
доказать. Он так и говорил:
- Я докажу это, господа, двояким способом. Сначала при
ослепительном свете фактов, а затем при том мрачном свете, который
даст мне психология преступной души обвиняемого.
Он перечислил вкратце эти факты, начиная со смерти мамы.
Напомнил о моей бесчувственности, о том, что я не знал, сколько
лет было маме, и о том, что я купался на другой день в обществе
женщины, ходил в кино смотреть Фернанделя и, наконец, вернулся
домой, приведя с собой Мари. Я не сразу понял, что речь идет о
ней, потому что он сказал "свою любовницу", а для меня она была
Мари. Затем он перешел к истории с Раймоном. Я нашел, что его
рассуждения не лишены логики. То, что он утверждал, было
правдоподобно. По сговору с Раймоном я написал письмо, чтобы
завлечь его любовницу в ловушку, где ее ждали побои "со стороны
человека сомнительной нравственности". Я затеял на пляже ссору с
противниками Раймона. Раймону были нанесены ранения. Я попросил у
него револьвер. Вернулся на пляж один, чтобы воспользоваться этим
оружием. Я замыслил убить араба и сделал это. И "чтобы быть
уверенным, что дело сделано хорошо", я после первого выстрела
всадил в простертое тело еще четыре пули - спокойно, уверенно и,
так сказать, "но зрелом размышлении".
- Вот, господа, - сказал прокурор, - я восстановил перед вами
ход событий, которые привели этого человека к убийству,
совершенному им вполне сознательно. Я на этом настаиваю, - сказал
он. - Ведь здесь речь идет не о каком-нибудь обыкновенном
убийстве, о преступлении в состоянии аффекта, в котором мы могли
бы найти смягчающее обстоятельство. Нет, подсудимый умен, господа,
это несомненно. Вы слышали его, не правда ли? Он умеет ответить.
Ему попятно значение слов. И про него нельзя сказать, что он
действовал необдуманно.
Итак, я услышал, что меня считают умным. Но я не очень хорошо
понимал, почему столь обыкновенное человеческое качество может
стать неопровержимым доказательством моей преступности. Право, это
так меня поразило, что я уже не слушал прокурора до того момента,
когда он произнес:
- Но выразил ли он сожаление? Нет, господа. В течение мно-
[71]
гих месяцев следствия ни разу этого человека не взволновала мысль,
что он совершил ужасное злодеяние.
Тут он повернулся ко мне и, указывая на меня пальцем, принялся
укорять меня с каким-то непонятным неистовством. Разумеется, я не
мог не признать, что кое в чем он прав: ведь я и в самом деле не
очень сожалел о своем поступке. Но такое озлобление прокурора меня
удивляло. Мне хотелось попытаться объяснить ему искренне, почти
что дружески, что я никогда ни в чем не раскаивался по-настоящему.
Меня всегда поглощало лишь то, что должно было случиться сегодня
или завтра. Но разумеется, в том положении, в которое меня
поставили, я ни с кем не мог говорить таким топом. Я не имел права
проявлять сердечность и благожелательность. И я решил еще
onqksx`r| прокурора, так как он стал говорить о моей душе.
Он сказал, что попытался заглянуть в мою душу, но не нашел ее.
"Да, господа присяжные заседатели, не нашел". Он говорил, что у
меня в действительности нет души и ничто человеческое, никакие
принципы морали, живущие в сердцах людей, мне недоступны.
|
|