Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
В общем, гильотина - это верная
смерть. Это дело решенное, комбинация определенная, установленная
раз и навсегда и бесповоротно. Если нож гильотины в виде
исключения промахнется, удар повторят. Приговоренному оставалось
только пожелать, как это ни неприятно, чтобы механизм гильотины
действовал безотказно. Я находил, что это недостаток в системе
смертной казни. По с другой стороны, вынужден был признать, что в
нем-то и заключается секрет ее великолепной организации.
Приговоренный обязан морально участвовать в казни. В его
интересах, чтобы она протекала без сучка, без задоринки.
Мне пришлось убедиться также, что раньше у меня были неверные
представления в этих вопросах. Я долго воображал - не знаю уж
почему, - что гильотину ставят на эшафот и приговоренный должен
подняться туда но ступенькам. Вероятно, мне это казалось из-за
революции 1789 года, так нам рассказывали в книгах и показывали на
картинах. Но однажды утром мне вспомнилась помещенная в газетах
фотография, иллюстрирующая репортаж о нашумевшей казни. Гильотина
была поставлена просто-напросто на земле. И она была узкая -
гораздо уже, чем я думал. Как странно, что я раньше не вспомнил об
этом. Машина, показанная на газетном клише, поразила меня еще и
тем, что она была похожа на прекрасно отделанный, острый и
блестящий, точный инструмент. Всегда создаешь себе преувеличенные
представления о том, чего не знаешь. Мне пришлось убедиться, что
[77]
все происходит весьма просто: машину ставят на одном уровне с
приговоренным. Он подходит к гильотине, как люди идут навстречу
знакомому. И это показалось мне весьма прозаичным. Другое дело
эшафот: смертник поднимается по ступеням, вырисовывается на фоне
неба - есть от чего разыграться воображению. А тут что ж? Все
подавляет механика: приговоренному отрубают голову как-то скромно,
стыдливо, но с большой точностью.
И было еще два обстоятельства, о которых я все время думал:
утренняя заря и мое ходатайство о помиловании. Я старался себя
образумить и больше не думать об этом. Вытянувшись на койке, я
смотрел в небо, старался с интересом наблюдать за переменами в
нем. Вот оно становится зеленоватым, значит, близится вечер. Потом
я пытался изменить ход мыслей: прислушивался к биению сердца. И
никак не мог вообразить, что этот равномерный стук, так долго
сопровождавший мое существование, когда-нибудь может прекратиться.
У меня никогда не было богатого воображения. И все же я пытался
представить себе, что в какое-то мгновение удары сердца уже не
отзовутся в моей голове. Но все было напрасно. Я не мог отогнать
мыслей о рассвете и ходатайстве о помиловании. В конце концов я
решил, что разумнее всего не принуждать себя.
"Они" приходят на рассвете - я это знал. И в общем, я все ночи
ждал рассвета. Я никогда не любил, чтобы меня заставали врасплох.
Раз что-то должно случиться со мной, я хотел быть наготове. В
конце концов я спал очень мало - и то лишь днем, а все ночи
напролет не смыкая глаз терпеливо ждал, когда же вверху, за окном,
забрезжит свет. Самым тяжким был тот страшный час, когда "они"
обычно являлись. Уже с полуночи я настороженно прислушивался и
fd`k. Еще никогда я не различал столько шумов, столько
подозрительных звуков. Могу, впрочем, сказать, мне в некотором
смысле везло: за все это время я ни разу не слышал звука шагов.
Мама нередко говорила, что человек никогда не бывает совершенно
несчастен. Я это испытал в тюрьме, когда заря окрашивала небо и
свет нового дня просачивался в мою камеру. Ведь я же мог в этот
миг услышать шаги, и у меня разорвалось бы сердце. При малейшем
шорохе я бросался к двери, приникал к ней ухом и в ужасе ждал,
пока не догадывался, что слышу собственное свое дыхание, и
пугался, что оно такое хриплое, как у запыхавшейся собаки, но все-
таки сердце у меня не разрывалось, все-таки я мог еще прожить
целые сутки.
А днем меня преследовали мысли о помиловании. Мне думается,
что я извлек из них самое лучшее заключение. Я оценивал, насколько
убедительно мое ходатайство, делал выводы из своих рассуждений. Я
всегда исходил из самого худшего: в помиловании мне отказано. "Ну
что я;, я умру". Раньше, чем другие, - это несомненно. Но ведь
всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее. В
сущности, не имеет большого значения, умрешь ли ты в тридцать пли
в семьдесят лет, - в обоих случаях дру-
[78]
гие-то люди, мужчины и женщины, будут жить, и так идет уже многие
тысячелетия. Все, в общем, ясно. Я умру - именно я, теперь пли
через двадцать лет. Но всегда, к смущению моему, меня охватывала
яростная вспышка радости при мысли о возможности прожить еще
двадцать лет. Оставалось только подавить этот порыв, представив
себе, что за мысли были бы у меня через двадцать лет, когда мне
все-таки пришлось бы умереть. Раз уж приходится умереть, то,
очевидно, не имеет большого значения, когда и как ты умрешь.
смерть. Это дело решенное, комбинация определенная, установленная
раз и навсегда и бесповоротно. Если нож гильотины в виде
исключения промахнется, удар повторят. Приговоренному оставалось
только пожелать, как это ни неприятно, чтобы механизм гильотины
действовал безотказно. Я находил, что это недостаток в системе
смертной казни. По с другой стороны, вынужден был признать, что в
нем-то и заключается секрет ее великолепной организации.
Приговоренный обязан морально участвовать в казни. В его
интересах, чтобы она протекала без сучка, без задоринки.
Мне пришлось убедиться также, что раньше у меня были неверные
представления в этих вопросах. Я долго воображал - не знаю уж
почему, - что гильотину ставят на эшафот и приговоренный должен
подняться туда но ступенькам. Вероятно, мне это казалось из-за
революции 1789 года, так нам рассказывали в книгах и показывали на
картинах. Но однажды утром мне вспомнилась помещенная в газетах
фотография, иллюстрирующая репортаж о нашумевшей казни. Гильотина
была поставлена просто-напросто на земле. И она была узкая -
гораздо уже, чем я думал. Как странно, что я раньше не вспомнил об
этом. Машина, показанная на газетном клише, поразила меня еще и
тем, что она была похожа на прекрасно отделанный, острый и
блестящий, точный инструмент. Всегда создаешь себе преувеличенные
представления о том, чего не знаешь. Мне пришлось убедиться, что
[77]
все происходит весьма просто: машину ставят на одном уровне с
приговоренным. Он подходит к гильотине, как люди идут навстречу
знакомому. И это показалось мне весьма прозаичным. Другое дело
эшафот: смертник поднимается по ступеням, вырисовывается на фоне
неба - есть от чего разыграться воображению. А тут что ж? Все
подавляет механика: приговоренному отрубают голову как-то скромно,
стыдливо, но с большой точностью.
И было еще два обстоятельства, о которых я все время думал:
утренняя заря и мое ходатайство о помиловании. Я старался себя
образумить и больше не думать об этом. Вытянувшись на койке, я
смотрел в небо, старался с интересом наблюдать за переменами в
нем. Вот оно становится зеленоватым, значит, близится вечер. Потом
я пытался изменить ход мыслей: прислушивался к биению сердца. И
никак не мог вообразить, что этот равномерный стук, так долго
сопровождавший мое существование, когда-нибудь может прекратиться.
У меня никогда не было богатого воображения. И все же я пытался
представить себе, что в какое-то мгновение удары сердца уже не
отзовутся в моей голове. Но все было напрасно. Я не мог отогнать
мыслей о рассвете и ходатайстве о помиловании. В конце концов я
решил, что разумнее всего не принуждать себя.
"Они" приходят на рассвете - я это знал. И в общем, я все ночи
ждал рассвета. Я никогда не любил, чтобы меня заставали врасплох.
Раз что-то должно случиться со мной, я хотел быть наготове. В
конце концов я спал очень мало - и то лишь днем, а все ночи
напролет не смыкая глаз терпеливо ждал, когда же вверху, за окном,
забрезжит свет. Самым тяжким был тот страшный час, когда "они"
обычно являлись. Уже с полуночи я настороженно прислушивался и
fd`k. Еще никогда я не различал столько шумов, столько
подозрительных звуков. Могу, впрочем, сказать, мне в некотором
смысле везло: за все это время я ни разу не слышал звука шагов.
Мама нередко говорила, что человек никогда не бывает совершенно
несчастен. Я это испытал в тюрьме, когда заря окрашивала небо и
свет нового дня просачивался в мою камеру. Ведь я же мог в этот
миг услышать шаги, и у меня разорвалось бы сердце. При малейшем
шорохе я бросался к двери, приникал к ней ухом и в ужасе ждал,
пока не догадывался, что слышу собственное свое дыхание, и
пугался, что оно такое хриплое, как у запыхавшейся собаки, но все-
таки сердце у меня не разрывалось, все-таки я мог еще прожить
целые сутки.
А днем меня преследовали мысли о помиловании. Мне думается,
что я извлек из них самое лучшее заключение. Я оценивал, насколько
убедительно мое ходатайство, делал выводы из своих рассуждений. Я
всегда исходил из самого худшего: в помиловании мне отказано. "Ну
что я;, я умру". Раньше, чем другие, - это несомненно. Но ведь
всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее. В
сущности, не имеет большого значения, умрешь ли ты в тридцать пли
в семьдесят лет, - в обоих случаях дру-
[78]
гие-то люди, мужчины и женщины, будут жить, и так идет уже многие
тысячелетия. Все, в общем, ясно. Я умру - именно я, теперь пли
через двадцать лет. Но всегда, к смущению моему, меня охватывала
яростная вспышка радости при мысли о возможности прожить еще
двадцать лет. Оставалось только подавить этот порыв, представив
себе, что за мысли были бы у меня через двадцать лет, когда мне
все-таки пришлось бы умереть. Раз уж приходится умереть, то,
очевидно, не имеет большого значения, когда и как ты умрешь.
|
|