Скачать 135.25 Кбайт
Америка
Это убийство никогда не было ни отмщено, ни как-то
объяснено, и на это есть свои основания. Не будем говорить об
истреблении индейцев, энергетика которого и по сей день
распространяется по всей Америке. Это свидетельствует не только о
снисходительности, но и об агрессивности саморекламы,
самооправдания американского общества, о торжествующей
агрессивности, которая является необходимым компонентом успешных
революций.
Токвиль с жаром описывает преимущества демократии и
американской конституции, восхваляя свободный образ жизни и
спокойствие нравов (а не равенство перед законом), превосходство
моральной организации общества (а не политической). Затем он с тем
же здравомыслием описывает уничтожение индейцев и положение
черных, ни разу не сопоставляя два эти факта. Словно добро и зло
развивались независимо друг от друга. Можем ли мы, живо ощущая то
и другое, абстрагироваться от их связи? Разумеется, сегодня мы
сталкиваемся с тем же самым парадоксом: мы никогда не постигнем
тайну, которая связывает зло, лежащее в основе величия, с самим
этим величием. Америка могущественна и оригинальна, Америка
агрессивна и отвратительна - не стоит пытаться вычеркнуть одно или
другое или связать одно с другим.
Но как обстоит дело с этим парадоксальным величием, с этим
своеобразным положением Нового Света, каким его описывал Токвиль?
Что же произошло с американской "революцией", которая состояла в
dhm`lhweqjnl сопряжении интересов личности и хорошо
темперированной коллективной морали? Эта проблема была неразрешима
в Европе, и именно по этой причине она составляла в течение XIX
века проблематику истории, государства и исчезновения государства,
которую Америка не знает. Как обстоит дело с
[165]
описанным Токвилем вызовом: может ли нация заключить договор о
власти на одном только основании заурядных интересов отдельного
индивида? Может ли существовать соглашение о равенстве и
банальности (с точки зрения выгоды, права и богатства),
сохраняющее печать доблести и самобытности (ибо что такое общество
без элемента героического)? Короче говоря: сдержал ли Новый Свет
свои обещания? Ощутил ли он в полной мере торжество свободы или
только вред равенства?
Свободу и пользование этой свободой чаще всего связывают с
расцветом американского могущества. Но свобода сама по себе не
создает никакого могущества. Свобода, понимаемая как общественная
деятельность, как коллективный дискурс общества о своих
собственных начинаниях и своих собственных ценностях, скоро
затерялась в индивидуальной свободе нравов и пропаганде (которая,
как известно, есть один из главных видов активности американцев).
Следовательно, американское могущество породило равенство и то,
что из него вытекает. Об этом равенстве прекрасно сказал Токвиль:"
Я упрекаю равенство вовсе не в том, что оно вовлекает людей в
погоню за запрещенными наслаждениями, а в том, что оно полностью
поглощает их поиском наслаждений дозволенных"; равенство - это
современное выравнивание статусов и ценностей и малозначительность
черт и характеров, вызывающее упомянутое могущество к жизни. В
связи с этим равенством и возникает парадокс Токвиля: американское
общество тяготеет одновременно к абсолютной незначимости (все вещи
стремятся к тому, чтобы уравняться и раствориться в общем
могуществе) и к абсолютной оригинальности - сегодня еще больше,
чем сто пятьдесят лет тому назад: отдача возросла благодаря
географическим масштабам. Гениальный универсум, появившийся
благодаря неудер-
[166]
жимому развитию равенства, пошлости и незначимости.
Этот динамизм общности, захватывающая динамика уничтожения
различий ставит, как об этом сказал Токвиль, новую проблему перед
социологией. К тому же, странно наблюдать, как мало изменились
американцы за два столетия; они изменились гораздо меньше, чем
европейские общества, захваченные политическими революциями XIX
столетия; американцы, отгороженные океаном, просторы которого
сделали из них что-то вроде острова во времени, сохранили в
целости и сохранности утопическую и моральную перспективу
мыслителей XVIII века или даже пуританских сект XVII века,
трансплантированную и укрытую в надежном месте от всех
исторических перипетий. Этот пуританский и моральный гистерезис -
гистерезис изгнания и утопии. Мы их обвиняем: почему революция не
произошла здесь, в новой стране, в стране свободы, передовом
бастионе капитализма? Почему "социальное", "политическое", наши
излюбленные категории, так слабо усвоены здесь? Дело в том, что,
поскольку европейские социальные и философские воззрения XIX века
не пересекли Атлантику, в Америке по-прежнему процветают утопия и
мораль, идея счастья и чистоты нравов, иными словами все то, с чем
в Европе политическая идеология, во главе с Марксом, покончила,
создав "объективную" концепцию исторического развития.
объяснено, и на это есть свои основания. Не будем говорить об
истреблении индейцев, энергетика которого и по сей день
распространяется по всей Америке. Это свидетельствует не только о
снисходительности, но и об агрессивности саморекламы,
самооправдания американского общества, о торжествующей
агрессивности, которая является необходимым компонентом успешных
революций.
Токвиль с жаром описывает преимущества демократии и
американской конституции, восхваляя свободный образ жизни и
спокойствие нравов (а не равенство перед законом), превосходство
моральной организации общества (а не политической). Затем он с тем
же здравомыслием описывает уничтожение индейцев и положение
черных, ни разу не сопоставляя два эти факта. Словно добро и зло
развивались независимо друг от друга. Можем ли мы, живо ощущая то
и другое, абстрагироваться от их связи? Разумеется, сегодня мы
сталкиваемся с тем же самым парадоксом: мы никогда не постигнем
тайну, которая связывает зло, лежащее в основе величия, с самим
этим величием. Америка могущественна и оригинальна, Америка
агрессивна и отвратительна - не стоит пытаться вычеркнуть одно или
другое или связать одно с другим.
Но как обстоит дело с этим парадоксальным величием, с этим
своеобразным положением Нового Света, каким его описывал Токвиль?
Что же произошло с американской "революцией", которая состояла в
dhm`lhweqjnl сопряжении интересов личности и хорошо
темперированной коллективной морали? Эта проблема была неразрешима
в Европе, и именно по этой причине она составляла в течение XIX
века проблематику истории, государства и исчезновения государства,
которую Америка не знает. Как обстоит дело с
[165]
описанным Токвилем вызовом: может ли нация заключить договор о
власти на одном только основании заурядных интересов отдельного
индивида? Может ли существовать соглашение о равенстве и
банальности (с точки зрения выгоды, права и богатства),
сохраняющее печать доблести и самобытности (ибо что такое общество
без элемента героического)? Короче говоря: сдержал ли Новый Свет
свои обещания? Ощутил ли он в полной мере торжество свободы или
только вред равенства?
Свободу и пользование этой свободой чаще всего связывают с
расцветом американского могущества. Но свобода сама по себе не
создает никакого могущества. Свобода, понимаемая как общественная
деятельность, как коллективный дискурс общества о своих
собственных начинаниях и своих собственных ценностях, скоро
затерялась в индивидуальной свободе нравов и пропаганде (которая,
как известно, есть один из главных видов активности американцев).
Следовательно, американское могущество породило равенство и то,
что из него вытекает. Об этом равенстве прекрасно сказал Токвиль:"
Я упрекаю равенство вовсе не в том, что оно вовлекает людей в
погоню за запрещенными наслаждениями, а в том, что оно полностью
поглощает их поиском наслаждений дозволенных"; равенство - это
современное выравнивание статусов и ценностей и малозначительность
черт и характеров, вызывающее упомянутое могущество к жизни. В
связи с этим равенством и возникает парадокс Токвиля: американское
общество тяготеет одновременно к абсолютной незначимости (все вещи
стремятся к тому, чтобы уравняться и раствориться в общем
могуществе) и к абсолютной оригинальности - сегодня еще больше,
чем сто пятьдесят лет тому назад: отдача возросла благодаря
географическим масштабам. Гениальный универсум, появившийся
благодаря неудер-
[166]
жимому развитию равенства, пошлости и незначимости.
Этот динамизм общности, захватывающая динамика уничтожения
различий ставит, как об этом сказал Токвиль, новую проблему перед
социологией. К тому же, странно наблюдать, как мало изменились
американцы за два столетия; они изменились гораздо меньше, чем
европейские общества, захваченные политическими революциями XIX
столетия; американцы, отгороженные океаном, просторы которого
сделали из них что-то вроде острова во времени, сохранили в
целости и сохранности утопическую и моральную перспективу
мыслителей XVIII века или даже пуританских сект XVII века,
трансплантированную и укрытую в надежном месте от всех
исторических перипетий. Этот пуританский и моральный гистерезис -
гистерезис изгнания и утопии. Мы их обвиняем: почему революция не
произошла здесь, в новой стране, в стране свободы, передовом
бастионе капитализма? Почему "социальное", "политическое", наши
излюбленные категории, так слабо усвоены здесь? Дело в том, что,
поскольку европейские социальные и философские воззрения XIX века
не пересекли Атлантику, в Америке по-прежнему процветают утопия и
мораль, идея счастья и чистоты нравов, иными словами все то, с чем
в Европе политическая идеология, во главе с Марксом, покончила,
создав "объективную" концепцию исторического развития.
|
|