Скачать 55.08 Кбайт
Воля к власти.
«Чистый глупец» встречает
мало веры в себя.
119
Мы — «объективные». То не сострадание, что отвергает нам врата
к наиболее отдаленными чуждым нам формам бытия и культуры; но
наша доступность и непредвзятость, которая именно не сострадает, но
против того находит интерес и забаву а тысяче вещей, от которых
прежде страдали (которые возмущали, которыми поражались или на
которые смотрели враждебно и холодно). Страдание во всех его
оттенках нам теперь интересно: но от этого мы конечно не являемся
более сострадательными, даже в том случае, если созерцание
страдания до глубины души потрясает нас и трогает нас до слез: мы из-
за этого решительно не приходим в настроение большой готовности
прийти на помощь.
В этом добровольном желании созерцания всякого рода нужд и
проступков мы окрепли и выросли в силе по сравнению с
восемнадцатым веком; это — доказательство роста нашей мощи (мы
приблизились к XVII и XVI столетиям)... Но было бы глубоким
недоразумением рассматривать нашу «романтику» как доказательство
нашей «более прекрасной души». Мы стремимся к сильным sensations,
как к тому же стремились все более грубые времена и слои народа. (Это
надо тщательно отличать от потребности слабых нервами и декадентов и
декадентов, у которых мы видим потребность в перце, даже жестокость).
Мы все ищем таких состояний, к которым бы не примешивалась
более буржуазная мораль, а еще того менее поповская мораль (каждая
книга, от которой еще веет пасторским и богословским воздухом,
производит на нас впечатление достойной сожаления niaiserie и
бедности). «Хорошее общество» — это такое общество, где в сущности
ничем не интересуются, кроме того, что запрещено в буржуазном
{45}
обществе и что пользуется там дурною славою; так же обстоит дело и с
книгами, музыкой, политикой, оценкой женщины.
120
Приближение человека к природе в XIX столетии
(восемнадцатый век — столетие элегантности, тонкости и des sentiments
genereux). Не «возврат к природе», ибо еще никогда не было
естественного человечества. Схоластика неестественных и
противоестественных ценностей, вот — правило, вот — начало; к
природе человек приходит после долгой борьбы — никогда не
возвращается к ней назад... Природа — это значит решиться быть столь
же моральным, как природа.
Мы грубее, прямее, мы полны иронии к великодушным чувствам,
даже когда мы сами попадаем под власть их.
Естественнее стало наше высшее общество, — общество богатых,
праздных; люди охотятся друг на друга, половая любовь — вид спорта,
в котором брак играет роль препятствия и приманки; развлекаются и
живут ради удовольствия; на первом месте ценят телесные
преимущества; развито любопытство и смелость.
Естественнее стало наше отношение к познанию; мы с чувством
полной непорочности предаемся распутству духа, мы ненавидим
патетические и гиератические манеры, мы находим себе забаву в самых
запретных вещах, у нас едва ли был бы еще какой-либо интерес к
познанию, если бы по дороге к нему мы принуждены были скучать.
Естественнее стало наше отношение к морали. Принципы стали
смешными; никто более не решается без иронии говорить о своем долге.
Но ценится готовый на помощь, доброжелательный строй души (мораль
видят в инстинкте и пренебрегают остальным. Кроме разве нескольких
понятий по вопросам чести).
Естественнее стало наше положение in politicis: мы усматриваем
проблемы мощи, некоторый quantum силы, относительно другого
quantum'a. Мы не верим в право, которое бы не покоилось на силе
отстоять себя, мы ощущаем все права как завоевания.
Естественнее стала наша оценка великих людей и вещей: мы считаем
страсть за преимущество, мы не признаем великим ничего, к чему бы не
примешивалось и великого преступления: мы воспринимаем всякое
величие как постановку себя вне круга морали.
Естественнее стало наше отношение к природе: мы уже не любим ее
за ее «невинность», «разумность», «красоту»; мы ее таким порядком
«одьяволили» и «оглупили». Но вместо того, чтобы ее презирать за это,
мы с тех самых пор стали чувствовать себя в ней больше «дома», она
стала нам как-то роднее. Она не претендует на добродетель: мы
уважаем ее за это.
Естественнее стало наше отношение к искусству: мы не требуем от
него прекрасных вымыслов и т.п.; царит грубый позитивизм, который
констатирует, сам не возбуждаясь.
In summa: Стали заметны признаки того, что европеец XIX столетия
менее стыдится своих инстинктов; он сделал добрый шаг к тому, чтобы
когда-нибудь признаться самому себе в своей безусловной
естественности, т.е. своей неморальности, без всякой горечи: напротив
того, с сознанием своей силы вынести лицезрение этой истины.
Для некоторых сказанное будет звучать как утверждение, что
испорченность шагнула вперед, и действительно человек приблизился
не к природе, о которой говорит Руссо, но сделал лишний шаг вперед к
той цивилизации, которую он отвергал.
мало веры в себя.
119
Мы — «объективные». То не сострадание, что отвергает нам врата
к наиболее отдаленными чуждым нам формам бытия и культуры; но
наша доступность и непредвзятость, которая именно не сострадает, но
против того находит интерес и забаву а тысяче вещей, от которых
прежде страдали (которые возмущали, которыми поражались или на
которые смотрели враждебно и холодно). Страдание во всех его
оттенках нам теперь интересно: но от этого мы конечно не являемся
более сострадательными, даже в том случае, если созерцание
страдания до глубины души потрясает нас и трогает нас до слез: мы из-
за этого решительно не приходим в настроение большой готовности
прийти на помощь.
В этом добровольном желании созерцания всякого рода нужд и
проступков мы окрепли и выросли в силе по сравнению с
восемнадцатым веком; это — доказательство роста нашей мощи (мы
приблизились к XVII и XVI столетиям)... Но было бы глубоким
недоразумением рассматривать нашу «романтику» как доказательство
нашей «более прекрасной души». Мы стремимся к сильным sensations,
как к тому же стремились все более грубые времена и слои народа. (Это
надо тщательно отличать от потребности слабых нервами и декадентов и
декадентов, у которых мы видим потребность в перце, даже жестокость).
Мы все ищем таких состояний, к которым бы не примешивалась
более буржуазная мораль, а еще того менее поповская мораль (каждая
книга, от которой еще веет пасторским и богословским воздухом,
производит на нас впечатление достойной сожаления niaiserie и
бедности). «Хорошее общество» — это такое общество, где в сущности
ничем не интересуются, кроме того, что запрещено в буржуазном
{45}
обществе и что пользуется там дурною славою; так же обстоит дело и с
книгами, музыкой, политикой, оценкой женщины.
120
Приближение человека к природе в XIX столетии
(восемнадцатый век — столетие элегантности, тонкости и des sentiments
genereux). Не «возврат к природе», ибо еще никогда не было
естественного человечества. Схоластика неестественных и
противоестественных ценностей, вот — правило, вот — начало; к
природе человек приходит после долгой борьбы — никогда не
возвращается к ней назад... Природа — это значит решиться быть столь
же моральным, как природа.
Мы грубее, прямее, мы полны иронии к великодушным чувствам,
даже когда мы сами попадаем под власть их.
Естественнее стало наше высшее общество, — общество богатых,
праздных; люди охотятся друг на друга, половая любовь — вид спорта,
в котором брак играет роль препятствия и приманки; развлекаются и
живут ради удовольствия; на первом месте ценят телесные
преимущества; развито любопытство и смелость.
Естественнее стало наше отношение к познанию; мы с чувством
полной непорочности предаемся распутству духа, мы ненавидим
патетические и гиератические манеры, мы находим себе забаву в самых
запретных вещах, у нас едва ли был бы еще какой-либо интерес к
познанию, если бы по дороге к нему мы принуждены были скучать.
Естественнее стало наше отношение к морали. Принципы стали
смешными; никто более не решается без иронии говорить о своем долге.
Но ценится готовый на помощь, доброжелательный строй души (мораль
видят в инстинкте и пренебрегают остальным. Кроме разве нескольких
понятий по вопросам чести).
Естественнее стало наше положение in politicis: мы усматриваем
проблемы мощи, некоторый quantum силы, относительно другого
quantum'a. Мы не верим в право, которое бы не покоилось на силе
отстоять себя, мы ощущаем все права как завоевания.
Естественнее стала наша оценка великих людей и вещей: мы считаем
страсть за преимущество, мы не признаем великим ничего, к чему бы не
примешивалось и великого преступления: мы воспринимаем всякое
величие как постановку себя вне круга морали.
Естественнее стало наше отношение к природе: мы уже не любим ее
за ее «невинность», «разумность», «красоту»; мы ее таким порядком
«одьяволили» и «оглупили». Но вместо того, чтобы ее презирать за это,
мы с тех самых пор стали чувствовать себя в ней больше «дома», она
стала нам как-то роднее. Она не претендует на добродетель: мы
уважаем ее за это.
Естественнее стало наше отношение к искусству: мы не требуем от
него прекрасных вымыслов и т.п.; царит грубый позитивизм, который
констатирует, сам не возбуждаясь.
In summa: Стали заметны признаки того, что европеец XIX столетия
менее стыдится своих инстинктов; он сделал добрый шаг к тому, чтобы
когда-нибудь признаться самому себе в своей безусловной
естественности, т.е. своей неморальности, без всякой горечи: напротив
того, с сознанием своей силы вынести лицезрение этой истины.
Для некоторых сказанное будет звучать как утверждение, что
испорченность шагнула вперед, и действительно человек приблизился
не к природе, о которой говорит Руссо, но сделал лишний шаг вперед к
той цивилизации, которую он отвергал.
|
|