Скачать 55.08 Кбайт
Воля к власти.
Мораль относилась к властителям, насильникам,
вообще к «господам», как к врагам, против которых должно защитить
обыкновенного человека, т.е. прежде всего поднять в нем мужество и
силу. Мораль, следовательно, учила глубже всего ненавидеть и
презирать то, что составляет характернейшую особенность властителей:
их волю к власти. Эту мораль отменить, отвергнуть, разложить —
значило бы в обратном смысле ценить и воспринимать этот столь
ненавидимый инстинкт. Если бы страдающий, угнетенный человек
потерял веру в свое право презирать волю к власти, он вступил бы в
полосу самого безнадежного отчаяния. Но это было бы только в том
{24}
случае, если бы эта черта лежала в самом существе жизни, если бы
выяснилось, что даже под личиной воли к морали скрывается только
«воля к власти», что сама его ненависть и презрение тоже особая
«мощь-воля». Угнетенный понял бы, что он стоит на одной почве со
своим угнетателем и что перед ним у него нет никакого преимущества,
никаких прав на высшее низложение.
Скорее наоборот! Жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени
власти, если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти.
Мораль ограждала неудачников, обездоленных от нигилизма,
приписывая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность,
и указуя место в порядке, не совпадающем ни с мирской властью, ни с
иерархией рангов, она учила подчинению, смирению и т.д. Если
предположить, что вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят
свое утешение и погибнут.
Гибель принимает здесь форму самообречения на гибель, в виде
инстинктивного подбора всего того, что должно губить. Вот симптомы
этого саморазрушения неудачников: самовивисекция, отравление,
опьянение, романтика — и прежде всего — инстинктивное побуждение к
поступкам, вызывающим смертельную вражду со стороны имеющих
власть (как бы воспитание себе самому палачей), воля к разрушению как
воля еще более глубоко заложенного инстинкта, инстинкта
саморазрушения, устремления в «ничто».
Нигилизм как симптом того, что неудачникам нет больше утешения,
что они уничтожают, чтобы быть уничтоженными, что они, оторвавшись
от морали, не имеют больше оснований «покоряться своей судьбе», что
они становятся на почву противоположного принципа и со своей стороны
также хотят власти, принуждая властвующих быть их палачами. Это и
есть европейская форма буддизма, осуществление «нет» после того,
как всякое существование потеряло свой «смысл».
«Нужда» между тем не возросла: наоборот «Бог, мораль, смирение»
служили средствами исцеления в самые страшные и бедственные
времена: активный нигилизм выступает при сравнительно более
благоприятно сложившихся условиях. Уже самое преодоление морали
предполагает довольно высокий уровень духовной культуры; а она, в
Свою очередь, предполагает относительное благополучие. Известная
духовная усталость, путем продолжительной борьбы философских
мнений, доведенная до безнадежнейшего скептицизма по отношению к
философии, указывает также отнюдь не на низкий уровень этих
нигилистов. Стоит только вспомнить о той обстановке, в которой
выступил Будда. Учение о вечном возвращении должно было бы иметь
некоторые научные предпосылки (подобно тому, как их имело учение
Будды, — напр., понятие причинности и т.д.).
Что же означает теперь: «неудачник»? Прежде всего
физиологическую неудачу, а уже не политическую. Самый нездоровый
род людей в Европе (во всех сословиях) — почва для этого нигилизма:
они воспримут веру в вечное возвращение как проклятие; и
пораженный этим проклятием человек не остановится ни перед какими
действиями: не пассивно сгинуть, но довести до гибели все, что в такой
степени бессмысленно и бесцельно, — хотя в сущности это только род
судороги, слепого бешенства, при сознании, что все уже било от
вечности, все — вплоть до этой самой минуты нигилизма и страсти
разрушения. Ценность такого кризиса в том, что он очищает, что он
сводит вместе родственные элементы, которые взаимно губят друг
друга, в том, что он людям противоположного образа мыслей указывает
на общие задачи; обнаруживая и среди них более слабых и менее
уверенных, он этим создает особую иерархию сил с точки зрения
здоровья: признавая повелевающих — повелевающими,
{25}
подчиняющихся — подчиняющимися, конечно оставляя в стороне все
существующие общественные группировки.
Кто же окажется при этом самыми сильными? Самые умеренные, те,
которые не нуждаются в крайних догматах веры, те, которое не только
допускают добрую долю случайности, бессмысленности, но и любят ее,
те, которые умеют размышлять о человеке, значительно ограничивая его
ценность, но не становясь однако от этого ни приниженными, ни
слабыми: наиболее богатые здоровьем, те, которые легче переносят
всякие невзгоды, и поэтому их не слишком боятся — люди, уверенные в
своей силе и сознательной гордостью олицетворяющие достигнутую
человеком мощь.
вообще к «господам», как к врагам, против которых должно защитить
обыкновенного человека, т.е. прежде всего поднять в нем мужество и
силу. Мораль, следовательно, учила глубже всего ненавидеть и
презирать то, что составляет характернейшую особенность властителей:
их волю к власти. Эту мораль отменить, отвергнуть, разложить —
значило бы в обратном смысле ценить и воспринимать этот столь
ненавидимый инстинкт. Если бы страдающий, угнетенный человек
потерял веру в свое право презирать волю к власти, он вступил бы в
полосу самого безнадежного отчаяния. Но это было бы только в том
{24}
случае, если бы эта черта лежала в самом существе жизни, если бы
выяснилось, что даже под личиной воли к морали скрывается только
«воля к власти», что сама его ненависть и презрение тоже особая
«мощь-воля». Угнетенный понял бы, что он стоит на одной почве со
своим угнетателем и что перед ним у него нет никакого преимущества,
никаких прав на высшее низложение.
Скорее наоборот! Жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени
власти, если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти.
Мораль ограждала неудачников, обездоленных от нигилизма,
приписывая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность,
и указуя место в порядке, не совпадающем ни с мирской властью, ни с
иерархией рангов, она учила подчинению, смирению и т.д. Если
предположить, что вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят
свое утешение и погибнут.
Гибель принимает здесь форму самообречения на гибель, в виде
инстинктивного подбора всего того, что должно губить. Вот симптомы
этого саморазрушения неудачников: самовивисекция, отравление,
опьянение, романтика — и прежде всего — инстинктивное побуждение к
поступкам, вызывающим смертельную вражду со стороны имеющих
власть (как бы воспитание себе самому палачей), воля к разрушению как
воля еще более глубоко заложенного инстинкта, инстинкта
саморазрушения, устремления в «ничто».
Нигилизм как симптом того, что неудачникам нет больше утешения,
что они уничтожают, чтобы быть уничтоженными, что они, оторвавшись
от морали, не имеют больше оснований «покоряться своей судьбе», что
они становятся на почву противоположного принципа и со своей стороны
также хотят власти, принуждая властвующих быть их палачами. Это и
есть европейская форма буддизма, осуществление «нет» после того,
как всякое существование потеряло свой «смысл».
«Нужда» между тем не возросла: наоборот «Бог, мораль, смирение»
служили средствами исцеления в самые страшные и бедственные
времена: активный нигилизм выступает при сравнительно более
благоприятно сложившихся условиях. Уже самое преодоление морали
предполагает довольно высокий уровень духовной культуры; а она, в
Свою очередь, предполагает относительное благополучие. Известная
духовная усталость, путем продолжительной борьбы философских
мнений, доведенная до безнадежнейшего скептицизма по отношению к
философии, указывает также отнюдь не на низкий уровень этих
нигилистов. Стоит только вспомнить о той обстановке, в которой
выступил Будда. Учение о вечном возвращении должно было бы иметь
некоторые научные предпосылки (подобно тому, как их имело учение
Будды, — напр., понятие причинности и т.д.).
Что же означает теперь: «неудачник»? Прежде всего
физиологическую неудачу, а уже не политическую. Самый нездоровый
род людей в Европе (во всех сословиях) — почва для этого нигилизма:
они воспримут веру в вечное возвращение как проклятие; и
пораженный этим проклятием человек не остановится ни перед какими
действиями: не пассивно сгинуть, но довести до гибели все, что в такой
степени бессмысленно и бесцельно, — хотя в сущности это только род
судороги, слепого бешенства, при сознании, что все уже било от
вечности, все — вплоть до этой самой минуты нигилизма и страсти
разрушения. Ценность такого кризиса в том, что он очищает, что он
сводит вместе родственные элементы, которые взаимно губят друг
друга, в том, что он людям противоположного образа мыслей указывает
на общие задачи; обнаруживая и среди них более слабых и менее
уверенных, он этим создает особую иерархию сил с точки зрения
здоровья: признавая повелевающих — повелевающими,
{25}
подчиняющихся — подчиняющимися, конечно оставляя в стороне все
существующие общественные группировки.
Кто же окажется при этом самыми сильными? Самые умеренные, те,
которые не нуждаются в крайних догматах веры, те, которое не только
допускают добрую долю случайности, бессмысленности, но и любят ее,
те, которые умеют размышлять о человеке, значительно ограничивая его
ценность, но не становясь однако от этого ни приниженными, ни
слабыми: наиболее богатые здоровьем, те, которые легче переносят
всякие невзгоды, и поэтому их не слишком боятся — люди, уверенные в
своей силе и сознательной гордостью олицетворяющие достигнутую
человеком мощь.
|
|